ГИПОТЕТИЗМ

(hypotheticism). Направление в теории познания, которое утверждает приоритетную роль гипотез и гипотетического мышления. Исходная посылка гипотетизма – построение условных конструкций в сослагательном наклонении: «Что было бы, если бы?..» Гипотетизм был первоначально разработан в эпистемологии английскими и французскими учеными и философами ХIX века (William Whewell, William Jevons, Henri Poincaré, Pierre Duhem). В противовес эмпиризму, они подчеркивали роль творчества и условных конвенций в науке, сочетая гипотетизм и дедуктивизм в общем методе. В противоположность индуктивизму, для которого познание – это обобщение наблюдаемых фактов, и чистому дедуктивизму, который исходит из общих теоретических принципов, гипотетизм-дедуктивизм создает ряд гипотез и затем сверяет их с фактами, добиваясь наилучшей корреляции между ними.
Для гуманистики «гипотеза» – не предварительный набросок теории, а зрелый и самодостаточный тип мышления, в котором оно созерцает свои возможности. Соотношение теории и гипотезы в гуманистике во многом обратно тому, которое мы наблюдаем в естественных науках. Наука сначала выдвигает гипотезы, а затем, подкрепляя их фактами, превращает в теории, то есть переходит из предположительной модальности в утвердительную. Философия, напротив, на протяжении столетий выдвигала теории, считая их достоверным объяснением фактов и авторитетным обоснованием практических действий. И лишь постепенно в философии созревало сознание гипотетичности всех ее утверждений. Как говорит Ницше, «где можете вы угадать, там ненавидите вы делать выводы» [141]. Право на гипотезу – такое же завоевание зрелого гуманитарного ума, как зрелый научный ум завоевывает право на теорию.
Именно успехи позитивной науки побудили философию отказаться от наивно-познавательного подхода к действительности и заняться собственной конструктивно-критической способностью, реализуемой сначала в модальности долженствования. В посткритическую эпоху философский дискурс, удалившись от объективно-познавательного, приблизился к идеологическому, который пытался вывести мышление на путь утопии, то есть всесильного управления сущим. Крах утопии и тоталитарно-идеологических государств побуждает философию и отказаться от императивного подхода к действительности, и обрести собственную модальную специфику.
Каждый из этих дискурсов: теоретический (научный), утопический (идеологический) и гипотетический (философский) – имеет свою модальность и правила игры.
Теоретический дискурс крайне осторожен в своих посылках и выводах. Он стремится соответствовать объективному положению вещей, мимикрировать под свой объект и как можно меньше обнаруживать присутствие самого теоретика. Это минималистский дискурс, озабоченный полной прозрачностью и незаметностью собственных знаков, их растворимостью в мире означаемых.
Утопический дискурс, напротив, противополагает себя объекту как отсутствующему или недостаточному, который еще предстоит создать или пересоздать. Для Ницше и его учеников, к которым можно причислить многих мыслителей ХХ века, означающие (интерпретации) поглощают собой мир означаемых (фактов) и сводят их ко вторичной проекции знаков, к теням на стенах Платоновой пещеры. Утопический дискурс поражает дерзостью своих предположений и такой же дерзостью выводов, предназначенных изменить лицо мира или вернуть ему утраченное лицо. Автор утопического дискурса полагает себя творцом заново создаваемой вселенной.
Гипотетический дискурс отличается неравномерностью и прерывистостью своего логического поля. На входе его заключено иное, чем на выходе. Гипотетический дискурс смел в своих посылках, задающих новое, небывалое основание мира, – но вместе с тем мягок в своих выводах, относящихся к «реализации идеaла», применению мыслительных конструкций. Гипотеза есть импульс мысли, остающийся в сфере самой мысли, которая достигает состояния экстаза и катарсиса (здесь уместно использовать термин Аристотелевой «Поэтики»). Мысль очищается от двух противоположных аффектов: стремления совпадать с действительностью (аффект сострадания) и стремления преобороть ее (аффект гнева или ужаса).
Мысль в гипотезе обращается в область мыслимого, избавляясь от теоретической установки на познание сущего и утопической установки на осуществление должного. При этом мысль достигает предельной сжатости и упругости, она опирается на себя и отталкивается от себя. Дерзость посылок сопрягается с кротостью выводов, что делает этот тип мышления наиболее парадоксальным, взрывчатым, сравнительно с теоретическим и утопическим мышлением, которое стремится освободиться от внутренних противоречий.
В ХХ веке под влияние гипотетического дискурса попадает и наука. В результате открытий в квантовой физике, логике, информатике, в общей теории систем (синергетика, *хаосложность) начинает пересматриваться модальный статус научных теорий, которые все больше сближаются с гипотезами, поскольку идеал полной доказательности не осуществим и в самой строгой науке. Эта «гипотезация» науки связана с обратным воздействием на нее в ХХ веке философии и общей методологии знания, которые в ХIX веке сами находились под определяющим влиянием естественных наук. И философы науки, такие как К. Поппер, Т. Кун, П. Фейерабенд, и философствующие ученые, такие как И. Пригожин и Р. Пенроуз, выступают в поддержку методологического индетерминизма (от умеренных форм до крайнего анархизма). В одной из последних своих работ К. Поппер приходит к выводу: «Научные результаты остаются гипотезами, хорошо проверенными, но не установленными, не доказанными как истины. Конечно, они могут быть истинными. Но даже если это не истины, то это блестящие гипотезы, которые открывают путь к еще лучшим гипотезам. … Мы надеемся на истинность тех теорий, которые не могут быть опровергнуты самыми строгими проверками» [142]. Следовательно, надежда принадлежит к числу не только теологических, но и методологических добродетелей, без которых не может обойтись наука. Причем Поппер не только констатирует гипотетичность науки, но советует ей взять на вооружение «метод смелого, авантюрного теоретизирования», которое затем подвергается строгой проверке, поскольку таков «метод самой жизни в ее эволюции к высшим формам…» [143]
Гипотетический модус мышления предполагает наибольшее напряжение мысли, а не безвольную расслабленность. Было бы ошибкой представлять гипотетичность как некую сумму формальных оговорок. Если автор предупреждает читателя, что не считает сказанное абсолютной истиной и просит принять только в качестве гипотезы, все последующее не обратится в гипотезу по мановению этой волшебной фразы. Гипотетизм – не просто страховка на случай ошибки, а самодвижение мысли на собственной модальной, возможностной основе. Гипотетизм – не самый широкий и легкий путь, а скорее узкий путь, лежащий между достоверностью и недостоверностью, между истиной и ложью. Легко констатировать, что Волга впадает в Каспийское море; легко ошибиться, что Волга впадает в Аральское море; легко сфантазировать, что Волга впадает в Мертвое море… Но это еще далеко не гипотезы, поскольку все эти утверждения легко подтверждаются либо опровергаются конкретными фактами. Гипотетическое мышление лежит по ту сторону верификации и фальсификации, оно и недоказуемо и неопровержимо, оно движется самым узким путем, чтобы наименее вероятное стало наиболее достоверным.
Гипотетическое мышление стремится к наиболее строгому обоснованию наиболее странных утверждений. Это сочетание странности вывода и строгости выведения задает с двух сторон узкий критерий того, что можно считать гипотетичностью. Речь идет о пересмотре принципа очевидности, положенного Декартом в основание европейского мышления. Странные утверждения – это те, которые наиболее далеки от очевидности и в этом смысле противоположны Декартову критерию истины как «очевидного» или «непосредственно достоверного» знания. Но они противоположны также и тому типу «ходячих», «традиционных» мнений, которым Декарт противопоставлял свой принцип очевидности и которые были основаны на власти обычая, предрассудка. «Странность» как категория суждения отличается и от общепринятого клише, и от логической очевидности, поскольку то и другое, «традиционно-необходимое» и «рационально-истинное», следуют принципу наибольшей вероятности. И хотя вероятность в одном случае трактуется как «наиболее вероятное мнение большинства людей», а в другом случае как «наиболее вероятное заключение непредубежденного разума», общее между ними – опора на максимальную вероятность, которая в своем пределе совпадает с объективной истиной и всеобщей необходимостью. «Странность», напротив, конституирует суждения, наименее вероятные как для большинства людей, так и для самого разума, – противоречащие и общепринятому, и очевидному.
Рассматривая круг возможных идей или интерпретаций, гипотетическое мышление выбирает наименее очевидные – и прилагает к ним наибольшую силу последовательности. В этом есть не только научный, но и моральный смысл. Любовь к наименьшим величинам в области умозрения, стремление их защитить перед лицом более сильных, самоочевидных, всесокрушающих истин, – такова мораль гипотезы. Этот риторический прием восходит еще к Протагору: выступить в поддержку самых слабых позиций, сделать слабейший аргумент (logos) сильнейшим. Это не софистика, не чисто интеллектуальная игра, но примерно то же, что высказано в заповедях блаженства: «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Есть кроткие, беззащитные, малозаметные, пренебрегаемые идеи или зародыши идей, которые нуждаются в особом внимании и интеллектуальной заботе. В мире много не только маленьких людей, но и маленьких идей, которые когда-нибудь унаследуют землю. Отверженные, невозможные идеи, вроде той, что через точку, не лежащую на данной прямой, проходят по крайней мере две прямые, не пересекающие ее, тысячи лет пребывают в тени, чтобы потом стать светом науки. Самые значительные успехи современной физики и математики во многом обусловлены как раз поддержкой и развитием этой «нищей» идеи, отвергнутой Евклидом, но впоследствии изменившей наше представление о кривизне пространства. Абсурдная мысль о том, что Бог может воплотиться в человеке и принести себя в жертву за грехи человечества, стала основой западной цивилизации. Камень, отвергнутый строителями, лег во главу угла, – эта притча имеет не только религиозно-поучительный, но и эпистемологический смысл. За некоторыми наименее очевидными идеями – наибольшее будущее, и поэтому научная картина мира время от времени взрывается, о чем убедительно писал Т. Кун в «Структуре научных революций».
Соотношение «странного» (маловероятного) и «очевидного» (достоверного) образует категорию *интересного. Таким образом, задача гипотетизма – порождать наиболее интересные, рискованные суждения (идеи, теории), сочетающие наибольшую достоверность с наименьшей вероятностью.
Гипотеза может предполагать подтверждение действием, то есть быть перформативной, как в случае гипотетических сообществ и институций, перерастающих в реальные благодаря общению и совместному действию своих участников (см. Потенциальные сообщества).
*Возможностное, Интенсивность, Интересное, Концептивизм, Модальность, Потенциация, Самое-самое, Творчество
Смена модальностей в истории философии; Теория, утопия и гипотеза // Возможное. С. 53–62, 81–86.