социальная сила, единство воли и средств подчинения одних социальных субъектов другим. В. является необходимым механизмом управления и социальной регуляции. Реализация в. предполагает ее легитимность – оправданность и признание ее полномочий общественным сознанием.
В. задает условия совместного существования людей и, тем самым, вводит человека в пространство, заполненное определенными смыслами, задает определенную практику осмысления и восприятия мира. Она оформляет повседневную жизнь моего т., «оплотняя» его бытие. Более того, в. задает нормативные образцы, разделяя по принципу «нормальное» и «ненормальное» не только рутинное поведение, но и поступки, желания, сознание. Она задает иерархию социального бытия, определяя размещение в нем индивидов. Поэтому осуществление в. предполагает телесные практики, включая насилие, коренится в них.
В. создает послушное т. через его размещение в пространстве, через систему отгораживаний, проработки пространства по принципу каждому индивиду свое место, каждому месту свой индивид, через дальнейшую иерархизацию и кодификацию пространства, через корреляцию в нем позы и жеста т. В результате создается дисциплина распределения т., его «полезного» использования, сложения сил разных т. в процессе этого производительного использования.
Такая обработка и проработка тела предполагает и процедуры воздействия, принуждения, насилия. Высшей демонстрации в. над т. является казнь, лишение существования, arumentum ad morti в., которая предстает, прежде всего, как возможность лишения жизни. Важен был момент публичности казни, т.к. люди должны не только знать, но и видеть, участвовать в казни. Свидетельствуя и наблюдая, они гарантируют ее свершение. Месть в. должна включать в себя и месть народа – только в этом случае в. воспроизводит и реализует норму, только в этом случае обеспечивается легитимность в. Народ становится сопричастным в., подчиненные люди становятся носителями властных полномочий, обретают ответственность за осуществление в. Так в. обретает свое т.
С развитием цивилизации речь идет уже не только и не столько о прямом физическом насилии, сколько о практике невербальной коммуникации: позы, жесты, татуировки и прочие знаки отличия. В результате окружающий мир становится для человека миром знаков и стимулов, побуждающих его к совершению определенных действий. Закрепляя желания, мотивацию, в. овладевает сознанием личности. Язык, как путеводитель по этому миру знаков, также оказывается, прежде всего, языком в., создающей дискурс и оформляющей сам предмет обговаривания. Человек, его т., его поведение, его болезнь, его сексуальность попадают в поле доступности публичного обсуждения, становятся прозрачными для «бытия-под-взглядом» в. Идеалом воплощения принципа в. в социальной жизни является «Паноптикон» Д.Бентама, в котором человек становится полностью видим, но не видит смотрящего за ним. Именно и прежде всего через дискурс в. получает доступ к т. Так сексуальность, согласно М.Фуко, является конструкцией, созданной в., а не природной данностью, конструкцией, сложившейся в результате услужливого и внимательного дискурса, следующего «…всем изгибам линии соединения души и т.: под поверхностью грехов он выявляет непрерывные прожилки плоти» [3]
Используя знаки, язык, организуя телесную и коммуникативную практику, манипулируя т. индивида, в. компонует социальное т. – Левиафана государства. Рациональная систематизация жестов и действий, мыслей и желаний кодифицирует все возможное поведение, уменьшает неопределенность всех возможных поступков, не только упорядочивает их, но и делает их предсказуемыми и объяснимыми. В. оказывается источником знания, его накопления и трансляции.
В результате в. не просто отводит т. определенное место в огромной социальной машине, подчиняет его полностью, берет «в охапку» т. производящее и потребляющее, вожделеющее и страдающее, наказывающее и казнимое… Анонимность и вездесущность в. требует ее демонстрации. Ранее этому служили публичные казни, пытки – церемонии и ритуалы проявления в. «Гуманизация» в., отказ от публичных казней и пыток не означало ослабление в. над т. Оно само служит средством демонстрации в. в потреблении, труде, обучении и т.д. Более того, основная функция тюремного заключения или принудительного труда – лишение человека свободы, его главной и единственной духовной собственности. Физическая страдание, телесная боль уходят на второй план, выполнив свою роль в истории. Точкой приложения в. становится душа, которая «в ее исторической реальности… не рождается греховной и требующей наказания, но порождается процедурами наказания, надзора и принуждения». [4] В. более не берет на себя публично ответственность за насилие, связанное с ее осуществлением. В системе наказания и права используется уже не тело, а представление, не боль, а идея боли. Система властного надзора становится не столько реагирующей на отклонения post factum, сколько бдительной. Однако, отбросив анатомические практики наказаний, в. еще тщательнее произвела захват т. – душа становится тюрьмой т.
Никаким внешним принуждением невозможно объяснить современные технологии формирования дисциплинированного, «правильного» и послушного индивида. Только тонкое манипулирование осознанными и неосознанными стереотипами обеспечивает полезное или вредное в. поведение, «естественную» для современного человека механику движений, жестов, поз и других положений т. и его отправлений. Главным механизмом современной в. стало не т. с ритуальной игрой его страданий, торжественных клеймений, публичной казни, а душа, сознание, игра представлений и знаков, возникающих необходимым и очевидным образом в сознании каждого, благодаря семейному воспитанию, образованию, профессиональной деятельности, организации досуга и СМИ. В современной культуре знаки в. пишутся не на т., а в сознании
Тема в., воли к в. – определяющая для российской истории и мысли, вплоть до этимологии этнонима Русь как обозначения княжеской в. В российском духовном опыте в. противопоставляется народу как активное и ответственное начало исторического процесса. Кротости народа противостоит крутость в., «страшность к непокоривым». Становление Руси, выбор веры, историческое развитие – вопросы преимущественно не гражданского общества, а властных структур и их развития. Поэтому решающей проблемой общественного развития оказывапется смена в., причем - в нерасчлененном синтезе законодательной, исполнительной и судебной в. Этот синтез был осмыслен Лениным, обосновавшем советскую в. как «народную». Однако эта мифология народовластия в советский период столкнулась с исходным противоречием в. и народа в историческом духовном опыте и общественном сознании: советы как «народная в.» оказались противостоящими народу, а в условиях отсутствия правового государства и разделения властей неизбежно стали символом антинародного беззакония и произвола, неспособности воплотить народные чаяния. В этом плане деятельность КПСС (РКПб, ВКПб) и репрессивного аппарата КГБ (НКВД, ГПУ) как единого внеправового механизма в. оказалась адекватной российской мифологеме единства «в. тьмы и тьмы в.».
В нынешней же ситуации становится непонятным, на чем может быть основана стратегия социального контроля и власти. Именно в этом состоит радикальное значение и классовой борьбы, и сексуальной революции, и формирования постчеловеческой персонологии. Социальные и политические революции всегда поднимают вопрос об использовании собственной свободы и воли. В конечном счете, главный вопрос любой из них - в чем, собственно состоит наша воля, чего хочет человек, каковы его надежды и чаяния. Прежде собственность, сексуальное были связаны с наслаждением и поэтому были лейтмотивом освобождения. Изменение характера общественного производства, доминирование интеллектуального труда и интеллектуальной собственности, принципиально не отчуждаемой от своего носителя, транссексуализация превратили социальные отношения, включая отношения полов в игру со знаками формы, одежды, жестов. Хирургия – как протезирование, пластические операции, семиургия - как перекодировка знаков и символов с развитием моды, сменой гражданства и рода занятий лишают как власть, так и освободительную борьбу с нею традиционных средств и мотиваций.
Изгнание наслаждения посредством его инсценировки в тотальной системе означающих без означаемых, игры имиджами оказывается более действеннм, чем старое доброе подавление и запреты. Так, относительно гендера парадокс состоит в том, что
Секс, «…перешагнув свои прежние пределы, став практически безграничным, растворился и почти исчез. Его концентрация, консервирование в определенных гетто, откуда он выпускался в определенное время. Были источником его концентрированной силы, которая в основном переприсваивалась культурой для своих целей. Сегодняшнее безбрежное распространение сексуальности мало общего имеет с сублимацией, как ее понимал Фрейд. Сексуальная энергия, по его мнению, накапливается как напряжение между двумя противоположными полюсами. Для нее необходимы, как влечение, так и запрет.» [1]Именно на борьбе с полом, как наиболее полном выражении телесности, было построено большинство технологий социально-культурного контроля. Древние греки противопоставляли этому темному началу различные способы самоконтроля и сдержанности: гимнастику, диетику, культурально и эстетически оформленную эротику. Древние индусы канализироваали сексульность в йогические и тантрические практики. Христиане объявили сексуальное влечение изначала греховным проявлением плоти. Все эти меры, однако, не только подавляли естественную, но и интенсифицировали некую искусственную сексуальность, сублимированная энергия которой использовалась культурой. Амбивалентные транссексуалы тем и беспокоят, что нейтрализуют противоположность дозволенного и недозволенного. Раздражает и настораживает не их чрезмерность, а именно амбивалентность и индифферентность.
«Отныне больше не говорят:
«У тебя есть душа, и ты должен ее спасти», - но говорят так:
«У тебя есть пол, и ты должен знать, как его правильно использовать»;
«У тебя есть бессознательное, и ты должен научиться его освобождать»;
«У тебя есть тело, и ты должен научиться им наслаждаться»;
«У тебя есть либидо, и ты должен знать, как его расходовать», и т.д.» [1]
Главная же проблема состоит в том, что власть в современной ситуации лишается возможности соблазна, она лишается возможности от чего-то отталкиваться, что-то исключать, разделять, отрицать. Ведь только в случае возможности запрета, разделения и т.д. у нее появляется «…возможность приступить к «производству реального», производить реальность. Только исходя из этого можно понять новую – катастрофическую на этот раз – перипетию власти, заключающуюся в том, что ей не удается больше производить реальность, воспроизводить себя в качестве реального, открывать новые пространства принципу реальности, что она впадает в гиперреальность и улетучивается, а это – конец власти, конец стратегии реального.» [1]
Сама власть, кстати, «…никогда не воображала себя властью, и тайна великих политиков заключалась в том, чтобы знать, что власть не существует. Знать, что она только перспективное пространство симуляции, …и если власть совращает, то именно потому (чего наивные реалисты в политике никогда не поймут), что она – симулякр, и потому что она превращается в знаки и измышляет себя, исходя из знаков (вот почему пародия, обращение знаков или их ложное раздувание может затронуть ее глубже, чем любое отношение сил). Этой тайной несуществования власти, тайной великих политиков, также владеют и великие банкиры, которые знают, что деньги – это ничто, что денег не существует, и великие теологи и инквизиторы, которые знают, что Бог не существует, что Бог мертв. Это дает им невероятное превосходство. Когда власть улавливает эту тайну и бросает себе свой собственный вызов, тогда она воистину является высшей властью. Когда она перестает это делать и стремится найти истину, субстанцию, репрезентацию (в воле народа и т.д.), тогда она теряет свое могущество, и тогда другие бросают ей ответный вызов не на жизнь, а на смерть, пока она действительно не умрет от самовлюбленности, от воображаемого образа себя, от суеверной веры в себя как в субстанцию, умрет, потому что перестанет признавать себя как пустоту, как обратимую в смерть. Когда-то вождей убивали, если они теряли эту тайну.» [1] Этот бодрияровский пассаж читается вполне в маккиавеллиевском духе и можно лишь добавить, что вождей, утративших или забывших тайну власти убивали, убивают и будут убивать впредь.
Нынешнее властолюбие непристойно и пародийно. С ним происходит примерно то же, что и с сексом в порнографии. «Неизбежность смерти всех великих референтов (религиозного, сексуального, политического и т.д.) выражается в усилении характеризовавших их форм насилия и репрезентации. Никакого сомнения, что фашизм, например, является первой непристойной и порнографической формой отчаянного «возрождения» политической власти.»[1]
--------
1. Бодрийар Ж. Забыть Фуко. СПб, 2000.
2. Зиновьев А.А. Коммунизм как реальность. М., 1994.
3. Фуко М. Воля к знанию. История сексуальности. Т.1 // Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996, с.115.
4. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М., 1999, с.45.
Г.Л.Тульчинский