Постструктурализм – это мировоззренческая, философская и методологическая установка, которая определяет историю как основание самоопределения человека, но при этом проблематизирует объективность исторического повествования.
Постструктурализм достаточно сложно отличить от структурализма. И к тому и к другому течению относят одних и тех же авторов, которые, в свою очередь, не хотят признавать себя ни первыми, ни вторыми. Тем не менее можно выявить существенные оппозиции названных подходов.
Первая оппозиция: если структурализм берет за основу построения гуманитарного знания науку, то постструктурализм – литературу. Именно литература способна описать человека. В хорошем романе каждый человек, даже последний негодяй, имеет свою правду, а значит и право на существование. Именно литература, по мнению постструктуралистов, и воспитала то богатство духовной жизни современного человека, которым он так гордится. Литераторы сочиняли романы о высокой любви, тяжелых переживаниях, беспримерном героизме и низкой подлости, а мы, читая эти романы, отождествляли себя с героями и думали о том, какие мы сложные, неоднозначные, противоречивые и глубокие натуры. Отсюда вырастает понятие «повествовательной идентичности», которое вводит французский философ Поль Рикёр66.
Вторая оппозиция структурализма и постструктурализма проявляется в их понимании природы языкового знака. Для структурализма знак, а значит и знаковая структура в целом, отсылает к объектам окружающего мира. Для постструктурализма знак отсылает к другому знаку, или другими словами, в библиотеку. Европейская культура является письменной культурой, т. е. традиция в ней передается через ставшие классическими тексты. Человек никогда не имеет дело непосредственно с окружающим миром, его отношение опосредованно традицией. Он читает новые книги «через» те, что уже прочитал, он создает новый текст лишь при условии, что некоторым образом, воспроизводит (комментирует) другие тексты.
Третья оппозиция находит отражение в самом отношении к понятию «структура» Для структурализма структура – это нечто объективное, устойчивое, обладающее реальным ядром и периферией. Для постструктурализма – ядро структуры полагается субъектом описания и не отсылает к реально существующим объективным структурам. Постструктурализм говорит, скорее не о структурах, а о непрерывной структурации объекта исследования. Структура постоянно меняет свои очертания, «переописывается».
Четвертая оппозиция. В европейской культуре традиционно сложилось разделение на серьезные и несерьезные виды деятельности. Например работа – это серьезно, а игра – нет; наука – это серьезно, а искусство – гораздо менее серьезно; политика – это серьезно, а культура – не очень...
Постструктурализм, в отличие от структурализма, утверждает, что никакой принципиальной разницы между, так называемым, серьезным и несерьезным нет. Все в равной мере серьезно или несерьезно. Постструктурализм следует здесь вслед за Ф. Ницше, по известному выражению которого, все самые большие глупости в этом мире были сделаны с самым серьезным выражением лица. Пятая оппозиция связана с истинным и ложным. В решении и этой проблемы поструктурализм солидарен с Ницше, который полагал, что самая большая проблема ученых заключается в том, что они верят в истину, в то, что это некая метафизическая ценность, что Бог есть истина, что истина божественна67. А дело заключается не в том, что такое истина, а в том, Во что верят как в истину. Нет истины как таковой, есть только разные способы описания одного и того же мира, придуманные разными людьми, или, другими словами, сделанные На разных языках. Эти разные способы описания равноправны: один не хуже другого, они Не истинные, ни ложные, а просто – разные. Постструктурализм поддерживает концепцию несоизмеримости теорий или языков описания. С точки зрения классической философии и истории, наука по мере своего развития приближается к все более адекватному описанию мира. Ее язык постепенно оформляется по контурам самого мира. Язык Ньютона лучше, «правильнее» языка Коперника, а язык Эйнштейна «правильнее» языка Ньютона. В идеале язык науки стремится к языку Бога – на языке Бога написана Книга Природы. Начиная с XIX века, считает американский философ Р. Рорти, все большее место завоевывает идея, что истина не открывается, а изобретается. Изобретение истины и создание нового языка описания – синонимы. Как создаются новые языки? Их создание аналогично изобретению новых орудий труда ремесленником. Только в отличие от созданного ремесленником орудия труда, новый язык лишь после его изобретения разворачивает свои возможности: показывает какие вопросы на нем можно задать и какие описания получить.
Новый язык возникает как набор метафор. Метафора – это способ описать нечто совершенно новое через известные, психологически приемлемые образы. Например, 3. Фрейд создает язык психоанализа, совершенно новой тогда области психологии, используя такие метафоры как «Эдипов комплекс», «принцип удовольствия», «стремление к смерти» и т. п. Последующие поколения ученых склонны забывать, что это метафоры и начинают обращаться с ними как с понятиями. Напомним, что понятие, в отличие от метафоры, содержит конечный список эмпирических признаков, позволяющих идентифицировать объекты как относящиеся к тому или иному классу. Интеллектуальная история, по мнению Р. Рорти, это «буквализация» отобранных метафор. Различные языки несоизмеримы, так как нет единого основания для их сравнения. Таким основание мог бы быть язык Бога. Но никто и никогда не сталкивался с языком Бога. Все языки, с которыми мы имеем дело, были предложены нам другими людьми. Очевидно, что такого рода концепция делает оппозицию истина/ложь излишней. Все в равной степени серьезно и несерьезно, истинно и ложно. В целом, постструктуралистскую позицию можно определить как антиметафизическую. Сами они, в частности Р. Рорти, определяют ее как и ироническую.
Метафизики – это люди, которые верят в объективную ценность Истины, Добра и Красоты и верят, что есть критерии, позволяющие отличить их от Заблуждения, Зла и Безобразия. Показательна следующая цитата, проясняющая поструктуралистскую позицию: «Людей подобного рода я называю «ирониками», потому что они признают, что в зависимости от переописания все может выглядеть хорошим или плохим, и потому что их отказ от попытки сформулировать критерий выбора между конечными словарями ставит их в позицию, которую Сартр назвал «мета-устойчивой»; они никогда не способны принимать себя всерьез, потому что всегда сознают, что термины самоописания всегда подвержены изменениям, они всегда сознают случайность и хрупкость своих конечных словарей, а значит и самих себя».
На базе описанной выше постструктуралистской идеологии и развивается нарратология. Нарратология (нарратив – рассказ) – это методология истории, которая берет модель для объяснения истории из литературы. Историк сочиняет историю подробно тому, как писатель – роман. Эмпирически очевидным является факт, что одни и те же истории разные авторы представляют по-разному. Например, изображение Второй мировой войны советскими, американскими, европейскими или японскими историками будет существенно отличаться. Характерной чертой истории вообще является то, что она постоянно переписывается (в нашей стране в советский период учебники истории переписывали практически после каждого съезда партии). Какие из этих историй являются истинными, а какие нет? С точки зрения нарратологии – это неправомерная постановка вопроса. Не существует единственно верного, объективного изложения истории. История – это результат реконструкции, в основе которой лежат скрытые допущения автора о правдоподобности. Хейден Уайт в работе «Метаистория» вскрывает нарративную структуру исторического исследования. Определяя свою задачу как изучение структурных компонентов исторических сочинений, он выделяет следующие уровни концептуализации в историческом сочинении: 1. Хроника. 2. История. 3 . Тип построения сюжета. 4. Тип доказательства. 5. Тип идеологического подтекста. Хроника – это изложение исторических событий в том порядке, в котором они произошли. Она не имеет ни начала, ни конца. История – это преобразования событий хроники в компоненты спектакля, который, как известно, имеет начало, середину и конец, то есть, если воспользоваться литературным языком, завязку, кульминацию и развязку. Эта трехчленная структура превращает историю в диахронический процесс и определяет особенности нарративного дискурса.
В нарративном дискурсе значение события определяется его отношением к смыслу целого, смысл же истории задается ее концом. Историю можно писать лишь после того как она завершилась. Отсюда такое внимание Поля Рикёра к анализу категории «целого» в «Поэтике» Аристотеля69. Тип построения сюжета, тип доказательства, тип идеологического подтекста являются способами исторического объяснения и позволяют ответить на вопрос: в чем смысл истории? Х. Уайт выделяет такие способы построения сюжета, как роман, трагедия, комедия и сатира. Это способы кодировки не отдельных событий, но истории в целом. Они гарантируют «узнаваемость» истории, так как укоренены в общезначимых предрассудках культуры. Одни историки пишут историю как трагедию, другие как роман и т. п. Поль Рикер в указанной работе подчеркивает «...интрига должна быть типической. Мы вновь понимаем, почему действие главенствует над персонажами: как раз универсализация интриги сообщает персонажам всеобщий характер, даже когда они сохраняют собственные имена. Отсюда правило: сначала сформулировать интригу, а уж потом давать имена. Сочинять интригу – значит уже выводить интеллигибельное из случайного, универсальное из единичного, необходимое или вероятное из эпизодического». Объяснение посредством доказательства предполагает использование историком номологически-дедуктивных аргументов. Историк ссылается на необходимые или вероятностные закономерности для объяснения причин исторических событий, например, закон Маркса о связи надстройки и базиса общественно-экономической формации. Номологически-дедуктивные аргументы не снижают повествовательного статуса истории. Они с необходимостью включаются в нарративный дискурс. Объяснение посредством идеологического подтекста предполагает, что историческое повествование рассматривается как теоретическое основание для социальной практики. События прошлого становятся способом объяснения настоящего и планирования будущего. Это мораль, которая извлекается из рассказа. Проведенный анализ показывает единство исторического и литературного дискурсов. Закономерными становятся вопросы: является ли история наукой или это разновидность литературы? Сможем ли мы когда-нибудь ответить на вопрос: «Как это было на самом деле?». И зачем вообще заниматься историей, если единственно правильное объяснение в ней невозможно и вымысел нельзя отличить от правды. Нарратология предлагает, по-видимому, два способа решения этих вопросов.
Первый рассматривает историю как способ самоидентификации индивида. Человек отвечает на вопрос: кто я такой, рассказывая о себе истории. Отсюда вырастает понятие «повествовательной идентичности» П. Рикёра. Такой историей является, например, автобиография, которую мы рассказываем, устраиваясь на работу. Проблема заключается в том, что мы можем завершить свою историю, только вписывая ее в более широкий контекст: в историю своей семьи, историю своего поколения, своей страны, в идеале – во всемирную историю. Вписанность нашей истории во всеобщую историю придает ей смысл, так как соотносит ее со смыслом целого. Если всеобщая история не имеет никакого смысла, то и жизнь отдельного человека тоже бессмысленна. Поэтому неважно истинны или ложны те истории, которые мы рассказываем, важно, чтобы это были наши истории, чтобы мы в них верили. Второй подход, соглашаясь с тем, что история позволяет решить проблему идентичности, пытается позитивно решить проблему исторического объяснения. Такую попытку, предпринимает П. Рикёр в указанной выше работе «Время и рассказ». Он указывает на то, что в истории невозможно номологическое объяснение, прежде всего, потому, что в ней нет законов. Но номологическое объяснение не является единственно возможным в науке видом объяснения.
Для обоснования возможности исторического объяснения он обращается к юридической практике. Очевидно, что историк и судья находятся в аналогичной ситуации: и у того, и у другого есть свидетельства (у судьи – показания очевидцев, у историка – исторические свидетельства), и у того, и у другого есть материальные свидетельства (вещественные доказательства – у судьи, артефакты – у историка), и, наконец, и тому, и другому надо восстановить события – реконструировать «как это было на самом деле». Историк, теоретически рассуждая, может, конечно, прийти к выводу о равноправности всех возможных способов реконструкции истории, но вот судья не может вынести приговор, опираясь на такое шаткое, мягко говоря, основание. Он должен обосновать, что его способ реконструкции картины преступления единственно возможный. Как же рассуждает судья? Он выстраивает целую сеть гипотетических ситуаций, рассуждая по принципу «что было бы, если бы не...». Напомним, история всегда выстраивается ретроспективно: от конца к началу. Судья берет каждое событие, которое могло повлиять на исход дела, исключает его из ситуации и смотрит, как развивалась бы ситуация. Аналогично рассуждает историк. Закончилась Вторая мировая война, историк анализируя произошедшее, начинает спрашивать: началась бы война, если бы в Германии не было экономического кризиса, началась бы война, если бы Германии не противостояла такая «империя зла» как Советский Союз? В результате, историк, подобно судье, достоверно реконструирует события. Расширяя понятие «объяснение», Рикёр, признавая нарративный характер истории, сохраняет за ней статус науки. Подводя итоги, следует сказать, что постструктурализм объединяет очень непохожих мыслителей, общим для которых является интерес к властным функциям языка, к его способности порождать различные формы социальной практики. Е. П . Стародубцева