(personified thinking, thinking in the third person). Философское мышление от имени персонажа, который выражает определенные грани мировоззрения автора, вступая с ним в сложные, многозначные отношения. Поскольку философ не просто мыслит, но демонстрирует разные возможности мышления, он часто нуждается в посреднике, «аватаре», который актуализировал бы ту или иную мысль, но при этом не отождествлялся бог с самим автором. Отсюда потребность философов ставить между собой и потенциально мыслимым условную фигуру, от имени которой излагается мысль, что позволяет самому автору занять дистанцию по отношению к ней. Таковы Сократ и все многочисленные персонажи диалогов Платона; простец у Николая Кузанского; Иоханнес Климакус и другие мыслители-*гипоавторы у С. Кьеркегора; Заратустра у Ницше; старец Пансофий у Вл. Соловьева; господин Тэст у Поля Валери; отчасти «подставные» авторы П. Медведев и В. Волошинов у М. Бахтина…
Фигурность таких мыслящих персонажей, как вымышленных, так и реальных, исторических, достаточно условна: они, как правило, не обрисованы с той полнотой и конкретностью, как художественные персонажи. Обычно достаточно только имени и нескольких характерных признаков (социальных, бытовых, профессиональных), чтобы персонаж отделился от автора и вокруг него началась кристаллизация мысли, ее уплотнение на выходе из континуума мыслительных возможностей. Актуализация мысли в персонаже – при сохранении ее потенциальности у автора – оптимальный способ достичь двойного эффекта убеждения-разубеждения, то есть интеллектуального катарсиса.
Как заметил Бахтин, «от лица писателя ничего нельзя сказать… Поэтому первичный автор облекается в молчание…Принято говорить об авторской маске. Но в каких же высказываниях (речевых выступлениях) выступает лицо и нет маски, то есть нет авторства?» [129] Первичный автор может только надеяться, что за словами «других», «двойников» будет услышано его молчание. Точно так же всегда молчит и сам язык – структурная основа всех возможных высказываний; никто никогда не слышал голоса русского или английского языка. Писатель и мыслитель определяют свой порядок потенциальности именно на уровне языка – и потому, чтобы заговорить, перейти на уровень речи, им нужно «сократить себя», найти своего «сократа», свою подставную фигуру, говорящего «другого».
Речь, то есть актуализация языка, по сути всегда выступает как цитата, как речь персонажа, объявленного, подразумеваемого или неосознанного.
Мысль отмежевывается от высказанного и в знак этого размежевания заключает его в кавычки. У Поля Валери это ощущение не-диалогической самочуждости речи передано так: «Все те слова, которые сам я говорил другим, я чувствовал отличными от моей собственной мысли, – ибо они становились неизменными» [130]. А. Лосев рассматривал свое философское сознание как поле взаимодействия «других»: «Я никогда не поверю, чтобы борющиеся голоса во мне были тоже мною же. Это, несомненно, какие-то особые существа, самостоятельные и независимые от меня, которые по своей собственной воле вселились в меня и подняли в душе моей спор и шум» [131].
Мыслящий персонаж (conceptual persona) нужен философу еще и потому, что он позволяет испытать возможности мысли в разных ситуациях бытия, то есть придает мысли экзистенциально-экспериментальный характер – и одновременно наделяет локальное, частное бытие способностью представлять себя универсально. На эту тему размышляют Ж. Делез и Ф. Гваттари в книге «Что такое философия?»: «Философский переключатель есть речевой акт в третьем лице, где “я” всегда произносит концептуальная персона: “Я думаю как Идиот”, “Я проявляю волю как Заратустра”, “Я танцую как Дионис”, “Я требую как Любовник”. Даже бергсоновская длительность нуждается в фигуре бегуна. … В нас мыслит некая концептуальная персона, которая, быть может, никогда не существовала до нас. … Это уже не эмпирические, психологические и социальные детерминации, еще меньше абстракции, но персоны-заступники, кристаллы, или семена мысли» [132].
Двойники, сопутствующие некоторым мыслителям, суть посредники мышления и бытия. Они причастны локальному бытию и поэтому изобразимы как некие фигуры, обладающие полом, возрастом, нацией, профессией, привычками, чертами характера. Они пребывают в пространственно-временном континууме – и одновременно, как мыслители, разрывают его, обнаруживают свою универсальность. Положение на границе бытия и мышления оказывается концептуально наиболее значимым, поскольку позволяет бытию и сознанию охватывать, окольцовывать друг друга. Автор вбрасывает свою мысль в бытие в форме мыслящего персонажа – и вместе с тем, как чистая потенциальность мышления, остается за пределом любого локального бытия.
Фигура мыслящего персонажа позволяет дискурсивно воплотить взаимную свободу мышления и существования, их несводимость друг к другу в постидеалистической и постэкзистенциальной игре их взаимных потенций. Философия чисто рационалистического (идеалистического) или чисто экзистенциального (материалистического) плана не нуждается в фигурах двойников-посредников. Мыслителю-идеалисту, как Гегель, не нужен отдельный от него, бытийствующий персонаж – мышление не нуждается в сцепке со своим экзистенциальным носителем. С другой стороны, полностью экзистенциальный мыслитель также не нуждается в отдельном от себя персонаже, поскольку его мышление вписано в круг его бытия и неотделимо от своего носителя. Декарту или Спинозе так же не нужен мыслящий персонаж, как Монтеню или Паскалю. В рационализме или идеализме монизм мышления растворяет в себе бытие; в персонализме или экзистенциализме монизм бытия растворяет в себе мышление. Только признание их несводимости выдвигает на первый план фигуру мыслящего персонажа, в котором мышление автора становится чуждым его собственному бытию и одновременно нераздельным с бытием кого-то другого. Мышление отчуждается от своего носителя, и эта траектория прослеживается серией вспыхивающих и гаснущих фигур – как бы «бегунов» на дальнюю дистанцию, уводящую мысль автора от него самого. Двойники нужны именно там, где у философа на первый план выступает напряженная раздвоенность бытия и мышления.
*Гиперавторство, Гипоавтор, Лирическое «оно», Мультивидуум, Мыслительство, Своечуждость, Цитата обратная
Возможное. С. 93–102.
Сектантство. С. 5–11, 152–230.
Творчество. С. 412–419.
Hyperauthorship in Mikhail Bakhtin: The Primary Author and Conceptual Personae // Russian Journal of Communication (USA). Vol. 1. No. 3. Summer 2008. Р. 280–290.
ПЕРСОНАЖНОЕ МЫШЛЕНИЕ
ПЕРСОНАЖНОЕ МЫШЛЕНИЕ
Источник: Проективный словарь гуманитарных наук. Новое литературное обозрение. 2017 г.
ПЕРСОНАЖНОЕ МЫШЛЕНИЕ
character thinking, the third person thinking) - философское мышление от имени персонажа, который вступает в сложные отношения неэквивалентности с автором.
Поскольку автор-философ не просто мыслит, но демонстрирует возможности мысли, он часто нуждается в посреднике, который актуализировал бы ту или иную мысль, но при этом не отождествлялся с самим автором, с потенциалом мыслимого вообще. Отсюда потребность многих философов с наиболее богатым потенциалом мышления ставить между собой и мыслью некую условную фигуру, от имени которой эта мысль излагалась бы, что позволило бы самому автору занять дистанцию по отношению к ней. Таковы Сократ и все многочисленные персонажи диалогов Платона; простец у Николая Кузанского; Иоган Климакус и другие мыслители-"псевдонимы" у Кьеркегора; Заратустра у Ницше; старец Пансофий у Вл. Соловьева; господин Тэст у Поля Валери; подставные авторы П. Медведев и В. Волошинов у М. Бахтина... Фигурность таких мыслящих персонажей - как вымышленных, так и исторических - достаточно условна: они, как правило, не обрисованы с той полнотой и конкретностью, как художественные персонажи. Обычно достаточно только имени и одного-двух характерных признаков (социальных, бытовых, профессиональных), чтобы персонаж отделился от автора и вокруг него началась кристаллизация мысли, ее уплотнение на выходе из континуума мыслительных возможностей. Актуализация мысли (в персонаже) при сохранении ее потенциальности (у автора) - самый оптимальный способ достичь двойного эффекта (убеждения- разубеждения) и мыслительного катарсиса.
Как заметил Бахтин, "от лица писателя ничего нельзя сказать... Поэтому первичный автор облекается в молчание. ...Принято говорить об авторской маске. Но в каких же высказываниях (речевых выступлениях) выступает лицо и нет маски, то есть нет авторства?" [1] Первичный автор не может выразить себя в словах, он может надеяться только на то, что за словами "других", "двойников" услышано будет его молчание. Точно так же всегда молчит и сам язык - структурная основа всех возможных высказываний. Никто никогда не слышал голоса русского или английского языка. Писатель и мыслитель определяют свой порядок потенциальности именно на уровне языка - и потому, чтобы заговорить, перейти на уровень речи, им нужно "сократить себя", то есть найти своего "сократа", свою подставную фигуру, говорящего "другого". Настоящий автор молчит вместе с языком, так сказать, "проглатывает" свой язык. Речь, т.е. актуализация языка, всегда выступает только как цитата, как речь персонажа, объявленного, подразумеваемого или неосознанного.
То, о чем думает другой, нам более понятно, чем то, что думаем мы сами. Мысль другого выражается в речи, а наше собственное мышление остается в "паузе" между речью и неизрекаемым, между актуализацией и потенциальностью в их взаимной несводимости. Мысль постоянно отмежевывается от своей речи и в знак этого размежевания заключает ее в кавычки. У Поля Валери это ошущение не- диалогической самочуждости речи передано так: "...Все те слова, которые сам я говорил другим, я чувствовал отличными от моей собственной мысли, - ибо они становились неизменными". [2] Алексей Лосев рассматривал свиое философское сознание как поле взаимодействия "других": "...Я никогда не поверю, чтобы борющиеся голоса во мне были тоже мною же. Это, несомненно, какие-то особые существа, самостоятельные и независимые от меня, которые по своей собственной воле вселились в меня и подняли в душе моей спор и шум" [3].
Мыслящий персонаж нужен философу еще и потому, что он позволяет испытать возможности мысли в разных ситуациях бытия, т.е. придает мысли экзистенциально-экспериментальный характер - и одновременно наделяет локальное, частное бытие способностью представлять себя универсально. На эту тему есть проницательные суждения у Делеза и Гваттари в их книге "Что такое философия?": "Философский переключатель есть речевой акт в третьем лице, где "я" всегда произносит концептуальная персона: "Я думаю как Идиот", "Я проявляю волю как Заратустра", "Я танцую как Дионис", "Я притязаю как Любовник". Даже бергсоновская длительность нуждается в фигуре бегуна. /.../ Концептуальные персоны суть мыслители, только мыслители, и их персональные черты тесно связаны с диаграмматическими чертами мысли и интенсивными чертами понятий. В нас мыслит некая концептуальная персона, которая, быть может, никогда не существовала до нас. /.../ Это уже не эмпирические, психологические и социальные детерминации, еще меньше абстракции, но персоны- заступники, кристаллы, или семена мысли".[4]
Эти двойники, окружающие многих мыслителей, суть посредники мышления и бытия. Они причастны локальному бытию и поэтому изобразимы как некие фигуры, обладающие полом, возрастом, профессией, привычками, чертами характера. Они пребывают в некоем пространственно-временном континууме - и одновременно, как мыслители, разрывают его. Положение на границе бытия и мышления оказывается концептуально наиболее значимым, поскольку позволяет бытию и сознанию охватывать, окольцовывать друг друга. Автор вбрасывает свою мысль в бытие в форме мыслящего персонажа - и одновременно, как чистая потенциальность мышления, остается за пределом любого локального бытия.
Фигура мыслящего персонажа есть философская техника осуществления взаимной свободы мышления и существования. Такое мышление-существование, в их скрещении и несводимости друг к другу, есть постидеалистическая и постэкзистенциальная игра их взаимных потенций. Мыслителю- идеалисту, как Гегель, не нужен отдельный от него, бытийствующий персонаж - мышление не нуждается в сцепке со своим экзистенциальным носителем. С другой стороны, полностью экзистенциальный мыслитель также не нуждается в отдельном от себя персонаже, поскольку его мышление полностью вписано в круг его бытия и неотделимо от своего носителя. Монтеню или Паскалю так же не нужен мыслящий персонаж, как Декарту или Гегелю. В рационализме или идеализме монизм мышления растворяет в себе бытие, в персонализме или экзистенциализме монизм бытия растворяет в себе мышление. Только признание их несводимости выдвигает фигуру мыслящего персонажа, в котором мышление автора становится чуждым его собственному бытию и одновременно нераздельным с бытием кого-то другого. Мышление отчуждается от своего носителя, и эта траектория прослеживается серией вспыхивающих и гаснущих фигур - как бы бегунов на дальнюю дистанцию, уводящую мысль автора от него самого. Философия чисто идеалистического (догматического, трансцендентного) или чисто экзистенциального (материалистического, имманентного) плана не нуждается в фигурах двойников- посредников, ибо она монистична по своей природе. Двойники нужны там, где на самом деле есть дуализм, - напряженная раздвоенность бытия и мышления. См. также Гиперавторство.
[1] М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., Искусство, 1979, сс. 353, 357.
[2] П. Валери. Вечер с г. Тэстом, в его кн. Об искусстве. Изд. подг. В. М. Козовой. М., Искусство, 1976, сс. 90-91.
[3]А. Ф. Лосев. Диалектика мифа, в его кн. Философия. Мифология. Культура. М., Политиздат, 1991, с. 81.
[4] Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? Пер. с франц. С. Н. Зенкина. СПб., Алетейя, 1998, сс. 84, 90-91 (с изменениями).
-------------------------------------------------------------------
Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? Пер. с франц. С. Н. Зенкина. СПб., Алетейя, 1998, 80-96.
Михаил Эпштейн. Философия возможного. Модальности в мышлении и культуре". СПб, Алетейя, 2001, 93-102.
Михаил Эпштейн
Поскольку автор-философ не просто мыслит, но демонстрирует возможности мысли, он часто нуждается в посреднике, который актуализировал бы ту или иную мысль, но при этом не отождествлялся с самим автором, с потенциалом мыслимого вообще. Отсюда потребность многих философов с наиболее богатым потенциалом мышления ставить между собой и мыслью некую условную фигуру, от имени которой эта мысль излагалась бы, что позволило бы самому автору занять дистанцию по отношению к ней. Таковы Сократ и все многочисленные персонажи диалогов Платона; простец у Николая Кузанского; Иоган Климакус и другие мыслители-"псевдонимы" у Кьеркегора; Заратустра у Ницше; старец Пансофий у Вл. Соловьева; господин Тэст у Поля Валери; подставные авторы П. Медведев и В. Волошинов у М. Бахтина... Фигурность таких мыслящих персонажей - как вымышленных, так и исторических - достаточно условна: они, как правило, не обрисованы с той полнотой и конкретностью, как художественные персонажи. Обычно достаточно только имени и одного-двух характерных признаков (социальных, бытовых, профессиональных), чтобы персонаж отделился от автора и вокруг него началась кристаллизация мысли, ее уплотнение на выходе из континуума мыслительных возможностей. Актуализация мысли (в персонаже) при сохранении ее потенциальности (у автора) - самый оптимальный способ достичь двойного эффекта (убеждения- разубеждения) и мыслительного катарсиса.
Как заметил Бахтин, "от лица писателя ничего нельзя сказать... Поэтому первичный автор облекается в молчание. ...Принято говорить об авторской маске. Но в каких же высказываниях (речевых выступлениях) выступает лицо и нет маски, то есть нет авторства?" [1] Первичный автор не может выразить себя в словах, он может надеяться только на то, что за словами "других", "двойников" услышано будет его молчание. Точно так же всегда молчит и сам язык - структурная основа всех возможных высказываний. Никто никогда не слышал голоса русского или английского языка. Писатель и мыслитель определяют свой порядок потенциальности именно на уровне языка - и потому, чтобы заговорить, перейти на уровень речи, им нужно "сократить себя", то есть найти своего "сократа", свою подставную фигуру, говорящего "другого". Настоящий автор молчит вместе с языком, так сказать, "проглатывает" свой язык. Речь, т.е. актуализация языка, всегда выступает только как цитата, как речь персонажа, объявленного, подразумеваемого или неосознанного.
То, о чем думает другой, нам более понятно, чем то, что думаем мы сами. Мысль другого выражается в речи, а наше собственное мышление остается в "паузе" между речью и неизрекаемым, между актуализацией и потенциальностью в их взаимной несводимости. Мысль постоянно отмежевывается от своей речи и в знак этого размежевания заключает ее в кавычки. У Поля Валери это ошущение не- диалогической самочуждости речи передано так: "...Все те слова, которые сам я говорил другим, я чувствовал отличными от моей собственной мысли, - ибо они становились неизменными". [2] Алексей Лосев рассматривал свиое философское сознание как поле взаимодействия "других": "...Я никогда не поверю, чтобы борющиеся голоса во мне были тоже мною же. Это, несомненно, какие-то особые существа, самостоятельные и независимые от меня, которые по своей собственной воле вселились в меня и подняли в душе моей спор и шум" [3].
Мыслящий персонаж нужен философу еще и потому, что он позволяет испытать возможности мысли в разных ситуациях бытия, т.е. придает мысли экзистенциально-экспериментальный характер - и одновременно наделяет локальное, частное бытие способностью представлять себя универсально. На эту тему есть проницательные суждения у Делеза и Гваттари в их книге "Что такое философия?": "Философский переключатель есть речевой акт в третьем лице, где "я" всегда произносит концептуальная персона: "Я думаю как Идиот", "Я проявляю волю как Заратустра", "Я танцую как Дионис", "Я притязаю как Любовник". Даже бергсоновская длительность нуждается в фигуре бегуна. /.../ Концептуальные персоны суть мыслители, только мыслители, и их персональные черты тесно связаны с диаграмматическими чертами мысли и интенсивными чертами понятий. В нас мыслит некая концептуальная персона, которая, быть может, никогда не существовала до нас. /.../ Это уже не эмпирические, психологические и социальные детерминации, еще меньше абстракции, но персоны- заступники, кристаллы, или семена мысли".[4]
Эти двойники, окружающие многих мыслителей, суть посредники мышления и бытия. Они причастны локальному бытию и поэтому изобразимы как некие фигуры, обладающие полом, возрастом, профессией, привычками, чертами характера. Они пребывают в некоем пространственно-временном континууме - и одновременно, как мыслители, разрывают его. Положение на границе бытия и мышления оказывается концептуально наиболее значимым, поскольку позволяет бытию и сознанию охватывать, окольцовывать друг друга. Автор вбрасывает свою мысль в бытие в форме мыслящего персонажа - и одновременно, как чистая потенциальность мышления, остается за пределом любого локального бытия.
Фигура мыслящего персонажа есть философская техника осуществления взаимной свободы мышления и существования. Такое мышление-существование, в их скрещении и несводимости друг к другу, есть постидеалистическая и постэкзистенциальная игра их взаимных потенций. Мыслителю- идеалисту, как Гегель, не нужен отдельный от него, бытийствующий персонаж - мышление не нуждается в сцепке со своим экзистенциальным носителем. С другой стороны, полностью экзистенциальный мыслитель также не нуждается в отдельном от себя персонаже, поскольку его мышление полностью вписано в круг его бытия и неотделимо от своего носителя. Монтеню или Паскалю так же не нужен мыслящий персонаж, как Декарту или Гегелю. В рационализме или идеализме монизм мышления растворяет в себе бытие, в персонализме или экзистенциализме монизм бытия растворяет в себе мышление. Только признание их несводимости выдвигает фигуру мыслящего персонажа, в котором мышление автора становится чуждым его собственному бытию и одновременно нераздельным с бытием кого-то другого. Мышление отчуждается от своего носителя, и эта траектория прослеживается серией вспыхивающих и гаснущих фигур - как бы бегунов на дальнюю дистанцию, уводящую мысль автора от него самого. Философия чисто идеалистического (догматического, трансцендентного) или чисто экзистенциального (материалистического, имманентного) плана не нуждается в фигурах двойников- посредников, ибо она монистична по своей природе. Двойники нужны там, где на самом деле есть дуализм, - напряженная раздвоенность бытия и мышления. См. также Гиперавторство.
[1] М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., Искусство, 1979, сс. 353, 357.
[2] П. Валери. Вечер с г. Тэстом, в его кн. Об искусстве. Изд. подг. В. М. Козовой. М., Искусство, 1976, сс. 90-91.
[3]А. Ф. Лосев. Диалектика мифа, в его кн. Философия. Мифология. Культура. М., Политиздат, 1991, с. 81.
[4] Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? Пер. с франц. С. Н. Зенкина. СПб., Алетейя, 1998, сс. 84, 90-91 (с изменениями).
-------------------------------------------------------------------
Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? Пер. с франц. С. Н. Зенкина. СПб., Алетейя, 1998, 80-96.
Михаил Эпштейн. Философия возможного. Модальности в мышлении и культуре". СПб, Алетейя, 2001, 93-102.
Михаил Эпштейн
Источник: Проективный философский словарь