ПАРАСЕМИОТИЧЕСКАЯ ЭСТЕТИКА Ж. ДЕРРИДА И Ю. КРИСТЕВОИ

разновидность постструктуралистской этики, не признающая идеалы описательной, т.е. семантической, науки. Нет, пожалуй, другого философского направления, которое связало бы свою судьбу так тесно с эстетикой, конкретнее с литературоведением, как французский постструктурализм. Лидером раннего постструктуралистского литературоведения являлся, пожалуй, Ж. Деррида. Позднее особенно широкую популярность приобрели воззрения Ю. Кристевой. Деррида ополчается против любых центров и оппозиций. Деконструкция вовлекает в свой поток и бытие (поэтому невозможен реализм), и истину (наука отпадает), и субъекта (смерть субъекту!), и оппозицию чувственного и умопостигаемого [1. С. 410—411]. Особое значение придается вовлечению в деконструктивное движение знака. По Деррида, недопустимо означаемое редуцировать к чему-либо реальному, а означающее — к мысли. В противном случае вновь конституируются столь ненавистные Деррида центры (наличное и мысль). Децентрация знака и семиотики (см.) как учения о знаках осуществляется посредством различения, от знаков остаются одни следы. Естественно, возникает вопрос о правомерности эстетического. Оно ведь тоже может быть расценено в качестве некоторого центра. Последовательный постструктуралист вынужден приравнять эстетику к аллюзии, намеку на движение мгновенно возникающих тайны и страсти, соблазна и совращения. В таком случае мир выступает как движение симулякров, кажимостей без референтов (концепт симулякра выработан Ж. Бодрийяром (см.)). Так возникает мир своеобразного мифа, в котором присутствие коллажа, иронии, цитатного мышления, эхо камерности допускается лишь постольку, поскольку они сами себя высмеивают. От членов дискурса зависит, удастся ли им создать шанс поэмы (а не поэму!), в котором симулякры растворятся, подобно мимолетному миражу.
Кристева вносит в постструктуралистскую эстетику новые краски. На место излюбленного постструктуралистами феномена игры ставится карнавал, в результате всей философии придается эстетический вид. Неприятие субъекта в качестве центра эстетики и вместе с тем ориентация на диалог приводит к замене интерсубъективности интертекстуальностью. Кристева предприняла интересную попытку внести ясность в вопрос о соотносительности научной и поэтической логики. Она полагает, что существует два подхода, грамматический и параграмматический. Первый научен, монологичен и предполагает интервал истины (0 х 1); второй контекстуален, диалогичен и предполагает логический интервал (0 х 2), где значение истины «1» всего лишь виртуально [2. С. 508—513]. В поэтическом языке истина перестает быть единственно возможным организующим принципом. Ей на смену приходит параграмма, основанная на диалогических отношениях и постоянно возобновляющихся трансгрессиях, неожиданных переходах. Кристева вполне искренне полагает, что логика поэтического языка выше, разнообразнее научной логики, которой, мол, недоступен карнавальный рай. Стремясь весьма тактично избежать ловушек логицизма, она попадает в паутину поэтизма. Концепт истины занимает в науке важнейшее место, и потому имеет смысл прокомментировать рассуждения Кристевой.
Истина — это регулятив альтернативы. Там, где нет альтернативы, там нет необходимости в регулятиве истины. Но вместе с феноменом альтернативы возникает потребность в истине. Человек — не всеядное, а альтернативное существо. Во всех сферах своей жизнедеятельности он что-то принимает и что-то отвергает. Если рассуждать в самом общем виде, т.е. принимая во внимание все возможные аспекты жизнедеятельности людей, то отвергаемому присваивается значение «0», а принимаемому значение «1». С этой точки зрения никому, в т.ч. и поэту, не удается выпрыгнуть за пределы интервала (0—1). Вопрос в том, как этот интервал осваивается. Философия настаивает на его концептуальном осмыслении. Именно в этой связи появляется регулятив истины. Существенно заметить, что концепт истины не детерминируется его формально-логическим пониманием и может интерпретироваться по-разному. Концепт истины актуален для искусствоведения и эстетики не потому, что они идентичны формальной логике Аристотеля и физике, а в силу их затронутости феноменом альтернативы. Кстати, если постструктуралист отказывается от интерсубъективности в пользу интертекстуальности, то он тем самым демонстрирует свою включенность в мир истинного и ложного.
Представители эстетического знания очень часто рассуждают по следующей простенькой схеме: регулятив истины — прерогатива естествознания, поэтика — это не естествознание, значит, поэтике регулятив истины чужд. Налицо естественно-научное понимание истины. Такой подход для искусствоведения и эстетики малопродуктивен. Его можно расценить как указание на специфику эстетического знания, но так как это указание связывается с отрицанием регулятива истины, то тем самым искусствоведению и эстетике наносится очевидный урон, ибо предпринятая ориентация уводит от их специфики. Насильственное освобождение искусствоведения и эстетики от регулятива истины или же его истолкование в форме интервала (0—1) превращает их в сумятицу рассуждений. Вопреки явной склонности постмодернистов и постструктуралистов к эпатажу их текстуальные упражнения никак не противоречат прагматической концепции истины. Согласно последней в борьбе ценностей есть аутсайдеры и лидеры, лишь последние воплощают концепт истины. Постструктуралисты никогда не заявляли себя в качестве сторонников ценностной эстетики, для них ценности являются некоторыми центрами, а их они не признают. Такого рода утверждения постструктуралистов нельзя принимать за чистую монету. Деконструкция Деррида, интертекстуальность и параграммы Кристевой, симулякры Бодрийяра, удовольствие от текста Барта — все это ценности, вне которых их авторы не мыслят себя философами и эстетиками. При желании, идя навстречу постструктуралистам, можно отказаться от термина «ценность» и заменить его термином «симулякр». Проведенная терминологическая замена не отменяет концептуальной направленности постструктурализма. Наше утверждение ни в коей мере не противоречит суждениям выдающихся постструктуралистов. «Философия, — отмечали Ж. Делёз и Ф. Гваттари, — дисциплина, состоящая в творчестве концептов» [3. С. 14]. Симулякры — это разновидности ценностей. Постструктуратасты подвержены регулятиву истины постольку, поскольку они, интерпретируя, что-то отвергают и что-то приветствуют. Можно менять в течение дискурса ценностные ориентиры многократно, но суть дела остается той же самой, так или иначе используются ценностные ориентации. Не избегают этого и полифонические авторы (Дж. Джойс, Дж. Фаулз, М. Пруст), образно выражаясь в терминах Пруста, время не только утрачивается, но и обретается.
Заключая статью, отметим, что энтузиазм относительно радикальной эстетической множественности постмодернизма и постструктурализма постепенно начинает ослабевать. Кажется, на смену авангардистской калейдоскопичности идет новый историзм, настаивающий на возврате в искусство смысловой связности времен. Постструктуралистская эстетика, всемерно культивируя семиотический подход, фактически превратила семиотику в парасемиотику. Не исключено, что в будущем этот паралогический момент, чрезмерно вовлекающий художника в модернистское экспериментирование, будет ослаблен.