фундаментальный компонент социального взаимодействия, состоящий, как минимум, в том, что "кто-то рассказывает кому-то, что что-то произошло" (Б. Смит). Термин Н. Связан с латинским gnarus "знающий", "эксперт", "осведомленный в чем-либо", восходящим, в свою очередь, к индо-европейскому корню gna ("знать"). Н. представляет собой универсальную характеристику культуры в том смысле, что, нет, по-видимому, ни одной культуры, в которой отсутствовали бы Н. Культуры аккумулируют и транслируют собственные опыт и системы смыслов посредством Н., запечатленных в мифах, легендах, сказках, эпосе, драмах и трагедиях, историях, рассказах, шутках, анекдотах, романах, коммерческой рекламе и т. д. Способность быть носителем культуры неотделима от знания смыслов ключевых для данной культуры повествований. Степень социализации индивида также связывается с определенной мерой его языковой компетентности, ключевым компонентом которой является способность индивида рассказывать и пересказывать.
Представления о сущности, структуре, психологических и социальных функциях Н. восходят к Аристотелю, который в "Поэтике" заметил, что самой важной характеристикой Н. является сюжет. Хорошая история имеет начало, середину и конец, образуя законченное целое. Доминирующая во времена Аристотеля разновидность Н. - трагедия - оценивалась им как важный социальный институт на том основании, что, порождая в гражданах полиса состояния жалости и гнева, она и снимала их посредством катарсиса.
Новое время, начиная с гуманизма Возрождения и переосмысления Лютером и Кальвином "Исповеди" Августина Блаженного, принесло понимание Н. как понимания личности и истории с т. зр. взаимодействия отдельных индивидуальных историй. Жизнь каждой личности представляет собой осмысленное целое в форме истории, а Н. предполагает переплетение этих историй.
В XX в. активное изучение Н. привело к формированию большого количества разнообразных теорий Н., из которых самыми принципиальными, по мнению X. Миллера, являются следующие: теории русских формалистов В. Проппа, Б. Эйхенбаума и В. Шкловского; диалогическая теория Н., у истоков которой стоял М.Бахтин; теории "новой критики" (Р. П. Блэкмэр); неоаристотелианские теории (Чикагская школа: Р. С. Грейн, У. Буф); психоаналитические теории (3. Фрейд, К. Берк, Ж. Лакан, Н. Эбрэхем); герменевтические и феноменологические теории (Р. Ингарден, П. Рикер, Ж. Пуле); структуралистские, семиотические и тропологические теории (К. Леви-Стросс, Р. Барт, Ц. Тодоров, А. Греймас, Ж. Жене, Г. Уайт); марксистские и социологические теории (Ф. Джеймсон); теории читательского восприятия (В. Айзер, X. Р. Яусс); постструктуралистские и деконструктивистские теории (Ж. Деррида, П. де Ман).
По мере отказа от концепции доминирующей роли научной рациональности в жизни общества и складывания представлений о рациональности, содержащейся в опыте, воплощающейся в деятельности, речи, установлениях культуры, Н. как сложная смыслообразующая форма, которая выражается в объединении описаний положения дел, содержащихся в отдельных предложениях, в особый тип дискурса, привлек внимание социологов, социальных психологов и философов. Так, когнитивный психолог Д. Брунер в работе "Реальные сознания, возможные миры" (1984) ввел различение логико-научной, или парадигматической, и нарративной рациональности. Термин "парадигматический" относится к такому типу дискурса, который служит для того, чтобы продемонстрировать или доказать то или иное утверждение, связывая его с другими на основе формальной логики. Термин "нарративный" используется для обозначения такого типа дискурса и рассуждения, которое строится на основе значения целого, построенного как диалектическое объединение его частей. Такой тип дискурса несводим и к коммуникативному дискурсу, который, как правило линеен, в то время как в нарративной схеме организации информации событие понимается, когда объясняются его роль и значение в связи с некоторыми целью, проектом или целым человеческой жизни. Объяснение событий в нарративном дискурсе ведется в известном смысле ретроспективно: посредством прояснения их значения, вытекающего из последовавших за ними других событий и результатов действия. Н. позволяет распознавать осмысленность индивидуальных опыта и переживаний посредством указания на то, как они функционируют в качестве частей целого. Его специфическим предметом является поэтому сфера человеческих дел и воздействующих на людей событий. Это отличает нарративный дискурс как от парадигматического (подводящего события под универсальный закон), так и от коммуникативного (сориентированного на норму коммуникации).
В последние два десятилетия образ человека, рассказывающего истории по матрицам, задаваемым культурой, становится основой подхода, общего для юриспруденции и психоанализа, исторического познания и литературной критики, семиотики и философии.
Н. заполняют наше культурно-социальное пространство. Мы даем нарративное описание самим себе и окружающим, описывая свои прошлые действия и придавая смысл поведению других людей посредством тех или иных историй. На индивидуальном уровне Н. позволяет осознать то, кем люди являются. На культурном уровне он придает связность общим представлениям и транслирует ценности. Истории снабжают нас позитивными моделями поведения и человеческой состоятельности, которым следует подражать, и негативными моделями, которых следует избегать.
Н. есть способ придать смысл человеческим действиям и отличить их от просто физических движений. Отличать сферу действий от сферы физического движения позволяют понятия, образующие повествовательную схему: цели, мотивы, интенции, агенты, препятствия, непредвиденные обстоятельства и т. п.
Н. играет роль линзы, сквозь которую по видимости несвязанные и независимые элементы существования рассматриваются как связанные части целого. На уровне единичной жизни жизнь как единый и целостный феномен изображается (и, как считает значительное число исследователей, конституируется) с помощью автобиографического Н. В историях других людей, социальных групп, народов Н. демонстрирует взаимосвязанность и значимость дел и событий, на первый взгляд случайных. В виде литературных историй о выдуманных характерах, составляют ли они часть культурного наследства или являются современными творениями, Н. демонстрирует широкое разнообразие способов, посредством которых человеческая жизнь может быть собрана воедино.
В отличие от других типов и уровней дискурса, Н. особенно чувствителен к временному модусу человеческого существования. Он выступает одним из главных способов организации нашего переживания времени. Время есть главное измерение человеческой жизни, а Н. всегда контролируется понятием времени и признанием того, что темпоральность первична для человеческого существования. В нем уделяется особенное внимание той последовательности, в которой происходят действия и события. Фиксация временных отношений посредством Н. возможна за счет ее способности конфигурировать последовательность событий в объединенное целое. Нарративное упорядочивание помогает постижению отдельных событий за счет обозначения целого, которому они принадлежат. Процесс упорядочивания идет за счет увязывания отдельных событий во времени, указания тех последствий, которые одни действия имели для других, связывания событий и действий во временной образ. Средство превращения единичных событий в связный Н. есть сюжет. Именно сюжет связывает события в упорядоченную последовательность. Тем самым Н. соответствует извечному стремлению людей вырваться из непрерывного потока времени, обозначая в нем начальные и конечные пункты происходящих с человеком событий, его дел и переживаний. Целое индивидуального человеческого существования артикулируется как сюжет повествования, представляющий собой нечто гораздо большее, нежели простое хронологическое перечисление событий. Культурные традиции представляют собой запас сюжетов, которые могут быть использованы для организации событий жизни в истории.
С этой т. зр. социальный анализ индивидуальности приближается к литературной критике и к культурной антропологии с ее стремлением к признанию культурного многообразия. Эта тенденция отвечает тому обстоятельству, что в философии XX в. выходит на первый план образ человека как homo significans, смыслосоздающего существа, неотъемлемой частью которого являются чувствительность к вымыслу и создание вымыслов (make-believe), что фиксируется прежде всего в художественной литературе, но также и в игре, мечтаниях, исполнении тех или иных ролей и т. п. Согласно Аристотелю, значимость подражания, мимесиса обусловлена тем, что человек посредством его обучается природе вещей. Этот момент учения Аристотеля был развит П. Рикером, обосновавшим роль художественной литературы как механизма упорядочения данных человеческого опыта. Им разработана концепция тройного мимесиса - стадий понимания, в совокупности образующих специфическое проявление герменевтического круга: от квазинарративных структур самой жизни через встречу мира текста с миром читателя вновь к жизни, куда изменившееся в процессе чтения "я" вносит новые, почерпнутые из чтения текста, представления о себе и ценности. Первый уровень (Ml) составляет сфера действия, практики, которая включает в себя самое форму своего понимания: семантику действия. Это предпонимание трояко: во-первых, мы понимаем структуру действия, то есть способны мыслить в терминах интенции, цели, мотива, акта, условия, усилия и т. д.; во-вторых, символическую природу многих действий и их роль в культурных формах и актах интерпретации; в-третьих, временной характер действия. Преднарративное качество человеческого опыта и есть, по Рикеру, та причина, по какой мы говорим о жизни как истории, о жизни как деятельности в поисках Н., о жизни как желании для себя когерентного Н. Не по ошибке и не случайно мы привыкли говорить об историях, которые с нами произошли или которые мы понимаем, или просто об истории своей жизни. Опыт содержит такие характеристики, которые побуждают нас описывать его как что-то вроде виртуальной нарративности, которая не есть проекция литературы на жизнь, но есть род глубинной структуры, преднарративной структуры опыта, что-то вроде потенциальной истории, еще не рассказанной, как бы ожидающей своего рассказа. Преднарративная потенция самой жизни - попытка Рикера решить проблему того, чему в жизни соответствуют истории, насколько они в ней укоренены. Эта проблема возникает практически во всех областях знания, где задействован феномен Н. Жизнь человека должна отличаться от рассказа о ней, ибо в противном случае нет смысла в проведении аналогии между ними. В то же время истории соответствуют таким моментам жизни, как семантика действия, фундаментальная символичность практической сферы жизни человека. Второй уровень (М2) - создание истории из гетерогенных фактов, схематизация и конфигурация в истории. Третий уровень (МЗ) - читатель или наблюдатель, который соединяет мир текста и мир своего опыта. При этом раскрывается любопытный факт человеческой реальности. Он состоит в том, что "Нет большой разницы между тем, верны или ложны истории, которые мы рассказываем: вымысел, так же как и правдоподобная история, способен дать нам идентичность" (П. Рикер). "Правдивая" или "аутентичная" история не есть такая, что достигает, или даже задается на основе объективной исторической проверяемости. Ей нужно только быть, как сказал в своей автобиографии К. Юнг, "моей сказкой, моей истиной". В конце концов, мы как рассказывающие истории существа, говорим в такой же большой степени, символами и метафорами, в какой высказываемся в логике "объективных фактов".
Хотя большинство нарратологов (см. также: "Нарратология") единодушны в том, что посредством Н. мы придаем опыту форму и смысл, упорядочиваем его посредством выделения начала, середины и конца и центральной темы и что человеческая способность рассказывать истории есть главный способ, каким людям удается упорядочить и осмыслить окружающий мир, далеко не все из них склонны считать, подобно Рикеру, что мы открываем в жизни смысл и порядок, уже там неявно содержащиеся, и что задача Н. - их скопировать, отразить, представить. Многие авторы убеждены, что смысл посредством Н. творится, что мир сам по себе не упорядочен, акцентируют "перформативное" качество Н. Комбинируя слова, литератор (или рассказчик) вносит в мир нечто, доселе в нем отсутствующее - новые типы личностей, способы поведения. По мнению Р. Барта: "Заявления, касающиеся "реализма" нарратива, не должны приниматься во внимание... Функция повествования - не "представлять", а составлять зрелище... Нарратив не показывает, не имитирует... С референционной, реалистической точки зрения в повествовании буквально ничего не происходит. А "что происходит", то - есть один лишь язык, приключение языка..."
Эта линия осмысления Н. - создает он или вносит смысл и порядок в реальность - характерна не только для исследований литературных повествований, но и исторических - по той причине, что в рамках исторического исследования еще далеко не полностью ясны сущность и особенности использования историком языка и Н. Связь повествования и исторической науки стала предметом обсуждения англоязычными философами и историками с середины 60-х гг., когда почти одновременно появились работы А. Данто, У. Галли, обосновавших существенную роль повествования в работе историка, и были подвергнуты критике за слишком "литературный" взгляд на дисциплину, которая должна быть объективной и научной. Среди тех, кто выступил в защиту повествовательной концепции истории были историк Дж. Хекслер и философ Л. Минк. В то же время в рамках литературной теории заметные исследования по структуре повествования были осуществлены рядом французских теоретиков (Р. Барт, А. Греймас, К. Бремон), и англоязычных авторов (Ф. Кермоуд, Н. Фрай) которые основывались на работах лингвистов В. Проппа и Р. Якобсона. Эти две линии изучения повествования в рамках философии истории и теории литературы развивались обособленно и параллельно, пока не вышла книга Г. Уайта "Метаистория. Историческое воображение в Европе девятнадцатого века" (1973). Ее автор использовал анализ литературного повествования, проделанного структуралистами и Н. Фраем, применительно к книгам классических историков и философов истории XIX в. Нечто подобное в I томе своего "Времени и повествования" осуществляет П. Рикер. Основываясь на своих ранних исследованиях по языку, в особенности по языку литературы, а также на результатах аналитической философии действия и философии истории, мыслитель обосновывает глубоко повествовательный характер человеческой истории. И, как и Уайт, он использует полученные теоретические результаты применительно к сочинениям историков. Однако, в отличие от Уайта, объект его внимания - не классические историки, а авторы школы Анналов, провозглашавшие ненарративный характер собственной исследовательской деятельности. Однако Рикер показывает, что в скрытой форме повествовательная структура присутствует и в их сочинениях.
То обстоятельство, что в фокусе внимания исследований были Н. как текст и, в частности, вопрос о том, могут ли исторические события быть правдоподобно представлены с использованием таких структур и приемов выражения, что задействованы в сфере художественной литературы, стало причиной критики "нарративистских" философов истории за то, что внимание к литературному изложению результатов работы историка чревато упущением самой ее сущности, которая состоит в тяжелой работе открытия, объяснения, оценки источников и т. д., которая лежит за рамками изложения. История, настаивали такие критики, не есть литературный жанр, но строгое исследование, цель которого - знание. В свою очередь, повествование - есть лишь путь, причем лишь один из путей, изложения результатов исследования для общественного пользования. Некоторые нарратологи считают, что Н. есть не больше, чем литературная структура. Так, Л. Минк считает, что существует общее для всех имплицитное допущение, что исторический И. повествует о том, что случилось в действительности, в том смысле, что реальная, но "нерассказанная" история прошлого ждет того, чтобы быть рассказанной. С его т. зр., именно так мы отличаем исторические и литературные повествования. Однако нарративная структура, предполагающая завершение последовательности событий, заданных началом и концом истории, есть структура, проистекающая из рассказывания самой истории, а не событий, с которыми она связана. Даже "события", как реальные обстоятельства прошлого, становятся когнитивно подозрительными, когда мы осознаем, что мы не можем ссылаться на события как таковые, но только на описанные события, и что описание есть функция повествования. Получается, что повествование навязывает событиям прошлого ту форму, которой они сами как таковые не имеют. Мир не дан нам в форме историй, но мы сами создаем эти истории, а затем воображаем, что мир сам ими говорит.
Тем не менее в течение последних двух десятилетий доминирующим стал отход от понимания повествования лишь в качестве чего-то внешнего, случайного и служебного как по отношению к нашему знанию прошлого, так и по отношению к человеческой деятельности в целом. Так, П. Рикер в трехтомном труде "Время и повествование", Д. Kapp в исследовании "Время, повествование и история" едины в убеждении в том, что структура повествования образует самое наше переживание времени. Тем самым поставлена под вопрос мечта об объективной истории, как ее мыслил себе Ранке. С т. зр. герменевтики, история есть интерпретативная дисциплина, которая не вправе рассчитывать на полное соответствие событиям прошлого, но должна предпринимать, словами французского историка Поля Вейна, повествовательные реконструкции в языке Знание прошлого не есть какие-то неопосредованные дискурсом сведения, ибо история - та область, в которой не может быть интуиции, но есть только реконструкция. Исторический Н. генерирует не просто нейтральное зеркало прошлого, но герменевтическое видение прошлого как целостного феномена: как постепенного освобождения от определенных классовых структур, как трагедии, как прогресса в осознании свободы и т. д. Исторический дискурс, как и персональные Н., попадает в промежуточную область между фактом и вымыслом, это то, что побудило Поля Вейна сказать, что "история есть подлинный роман". Отличает историю от литературы то, что, как предполагается, события, связанные с ней, действительно имели место. Объединяют историю с литературой ее зависимость от нарративного дискурса и креативный синтез с целью придать событиям смысл. Как и традиционная литература, история стремится к завершенности и полноте, но может достичь этого только посредством отбора и обращения к формальной трехчастной (начало - середина - конец) структуре Н., которая, далее, предполагает "открытие" в событиях прошлого разного рода телеологии. История без интерпретативного повествовательного воплощения, которое придает смысл связанным с ней событиям, была бы на поверку обедненным подходом к человеческому опыту и социальным взаимодействиям, особенно если допущение о квазинарративном статусе реальности корректно. Такое рассмотрение исторического дискурса порождает те проблемы, что, во-первых, это не отвечает позитивистскому стремлению к эмпирической точности и незаинтересованности, во-вторых, это открывает доступ для возможного искажения, конструирования прошлого, которое отвечает, скажем, чьим-то идеологическим целям В то же время осознается, что незаинтересованность наблюдателя, рассказчика, историка есть идеал, вряд ли достижимый с герменевтической т. зр. Позитивистские принципы приложимы прежде всего к необходимому эмпирическому анализу событий, который предшествует действительному историческому "письму". Г. Уайт убежден в этой связи, что если бы историки признали вымышленный компонент своих повествований, это бы не означало деградации историографии к статусу идеологии либо пропаганды. Фактически, это признание служило бы как потенциальный антидот склонности историков становиться жертвами идеологических "предпонятий", которые они не признают в качестве таковых, но чтят как "корректное" восприятие того, как в истории дело обстояло "на самом деле".
В то же время тот факт, что исторические Н., как и литературные, имеют перформативное измерение, открывает возможность идеологического использования исторического дискурса, которое скрыто служит формированию и продвижению вполне определенных образа человека и истории. Люди склонны обманываться и впадать в самообман, становиться жертвой недоразумений и создавать само-оправдывающий дискурс, так чтобы финальные заключения были сделаны отнюдь не с нейтральной т. зр. Так, истории сильно отличаются в зависимости от того, рассказаны они "Востоком" либо "Западом", "богатыми" либо "бедными" "ими" или "нами". Этому обстоятельству уделяется особое внимание постмодернистскими авторами, полагающими, что дискурс западной философии вкупе с корпусом ключевых документов либеральной демократии представлял собой гигантское логоцентрическое метаповествование, которое стремилось найти ответы на вопросы, имеющие смысл лишь в рамках его собственной системы значений. В критике культурных и политических идеалов модерности главная претензия, адресуемая постмодернизмом "метанарративу либеральной демократии" (Р. Рорти), состоит в универсалистски-унификаторских его тенденциях. Последние проявлялись в прогрессистском видении истории, в том, что история западной цивилизации рисовалась и осуществлялась в единой, гомогенной и линейной форме с убеждением, что фрагментация, гетерогенность и различные скорости либо различные темпоральности, переживаемые различными людьми и группами людей, этническими общностями и т. д., могут не приниматься в расчет.
Сложность, с какой сопряжено рассмотрение коллизий между модерностью и постмодернизмом сквозь призму Н., состоит в следующем. Тщательно размежевываясь с традиционными ценностями, эра модерности формирует ощущение, что людям не нужны ни консолидирующие их общие истории, ни внимание к их собственным индивидуальным историям жизни, а только универсальный человеческий разум. И большая история становится всеобщей, понимаемая как пространство воплощения разума. Неоднозначность этого процесса выражалась в том, что выработанный в культуре механизм самоопределения человека посредством помещения своей истории в контекст некоей большой истории продолжал в это время работать. Другое дело, что такие главенствующие в прошлом истории, как христианская или иудаистская, были оттеснены или вообще заменены историями нации или культуры, человечества или пролетариата. Особенностью таких модифицированных историй было причудливое переплетение в них нарративных и рационально-дискурсивных компонентов. За счет последних они претендовали на статус рациональных теорий, но именно первые обусловливали их функционирование в качестве мировоззрений, их понятность и популярность. Так, в конце XIX в. секулярным замещением еврейской или христианской истории становится марксистская теория, влияние которой во многом объясняется ее нарративным компонентом. Постмодернистская критика философии модерности стала причиной отказа от оценки метафизических и религиозных учений с т. зр. их истинности. В постметафизическом контексте на первый план выходит такое неоценимое качество этих учений, как способность создавать аутентичные стили жизни и универсальные картины происходящего, задавать основания самопостижения личности и принципы мобилизации общества на реализацию фундаментального проекта. Однако становится очевидным и другое. Не исключено, что время таких метаповествований подходит к концу вместе со временем какой-либо господствующей метафизической системы; становится очевидной невозможность одной лишь версии происходящего и происшедшего. Заслуга постмодернистских мыслителей состоит в акцентировании того обстоятельства, что современный мир есть мир переплетения многих историй, мир, в котором мы вынуждены признать позитивную ценность и тех историй, в которых сами не принимаем участия. Сторонники постмодернизма стремятся к тому, чтобы повествованиям, реализующим другое, немодерное видение происходящего - глазами женщин, расовых или сексуальных меньшинств, "других" культур, "эмпирических" индивидов - также нашлось место. Поэтому судьба подобных повествований тесно связана с социальными процессами.
В связи с этим неслучаен все более пристальный интерес, который вызывает к себе Н., повествование не только в качестве самостоятельного объекта исследования, но и в качестве формы организации социально-гуманитарных исследований. Другое дело, что осознание того, в какой мере "повествовательны" последние, происходит лишь по мере углубления рефлексии социально-гуманитарными дисциплинами специфичности их видения реальности, их методов. Так, констатируется, что существенными причинами кризиса универсалистски-рационалистических научных представлений и исследовательских стратегий стали исчерпанность позиции исследователя как незаинтересованного наблюдателя, а также недостаточность теории истины как корреспонденции, необходимость дополнения ее теорией истины как когеренции. В силу этого на передний план выходит фигура исследователя, исходящего из конкретного, специфического, исторического контекста и рефлективно помещающего себя в него. А присутствие нарративных структур и техник в истории, философии и науке, как и в литературе, осмысляется в качестве проявления нарративной рациональности. Некоторые радикально мыслящие нарративисты настаивают даже на неправомерности в рамках "постсовременной" эпистемологии привилегированного статуса "рассказов" философов, историков, ученых по отношению к рассказам простых людей или романистов.
Тем не менее, поскольку в эпистемологии устанавливается не только зависимость мира от разума, но и значимость для познания рассказывания историй, недалеко и до более радикальных выводов о том, что в принципе нет особой разницы между способами рассказывания историй и что ни один из рассказчиков, будь это философ, историк, ученый или романист, не имеет особенных привилегий с т. зр. "отражения реальности". Добавим к этому мощные "антиреалистические" построения (Р. Харре, Р. Рорти), которые ниспровергают корреспондентную теорию истины, и мы можем сказать о "вымышленности" всех историй и повествований, по крайней мере, в том смысле, что все они кем-то изобретены, созданы. Финальный пункт этой линии рассуждений есть тезис, что в романном повествовании не больше вымысла, нежели в повествованиях историка, философа или ученого. Однако было бы ошибкой полагать, что упомянутая тенденция есть результат лишь внутренней эволюции эпистемологии. Одной из доминирующих тенденций XX века стало осознание краха "законодательного разума" (3. Бауман) перед лицом как непредсказуемости исторических сдвигов, так и глубины экзистенциальных потрясений. Складывается впечатление, что в усиливающемся внимании к Н. проявляется общий процесс, условно говоря, мобилизации ресурсов опыта и культуры человечества в целях осмысления проблематичного опыта XX в.
Е. Г. Трубина