ФРАНЦУЗСКАЯ ФИЛОСОФИЯ НАУК

связана с именами таких ученых, как П. Дюгем, Л. Бруншвиг, Э. Мейерсон, Г. Башляр, Ж. Кавайе, А. Койре, Ж. Кангилем, М. Фуко и др. В противоположность аналитической традиции во французской эпистемологии основное внимание обращается скорее на содержание наук, чем на их методы, а также на научную деятельность в ее конкретике, при этом отстаивается «дисперсивность» философского мышления. Кроме того, философия наук во Франции характеризуется очень тесной связью, если не сказать структурным пересечением, философии и истории наук. Философия наук во Франции заслуживает особого внимания, так как существенно отличается от философии науки других стран. Однако, несмотря на оригинальность и богатство идей, французская эпистемология остается достаточно изолированной: за пределами франкоговорящеш мира, по сути дела, она имела лишь некоторое влияние в Италии, особенно в тот период, когда философия наук не была развита в этой стране. Причина подобного состояния чисто лингвистической природы: за исключением «диаспоры» немецкоговорящих философов-неопозитивистов в Америке английский язык стал преобладающим языком философии наук в западном мире, а все те, кто не публиковался на этом языке, оставался в изоляции. Другая причина нераспространенности идей французской философии наук за пределами франкоговорящего мира заключается в том, что она была очень богата и хорошо артикулирована, основывалась на глубокой традиции и имела настоящих «классических» авторов (перечисленных выше) и именно поэтому она не чувствовала необходимости вступать в контакт и конфронтацию с другими традициями.
Только после 1960-х гг . произошло открытие этой эпистемологии для аналитических философов, когда обнаружилось, что во многих аспектах она выработала перспективы, которые аналитическая философия науки открыла намного позднее или только приблизилась к ним. Достаточно упомянуть открытие исторического измерения и конкретики научной деятельности, провозглашенные в книге Т. Куна «Структура научных революций» (1962), чьи скорее упрощенные перспективы явно были не на высоте того, что французские эпистемологи освещали на 30–40 лет раньше. Именно поэтому Т. Кун ссылается на историко-научные идеи А. Койре как на своего предтечу Следует отметить, что неразвитость «исторического менталитета» и привела последователей Т. Куна на нигилистские и иррационалистские позиции, не затронувшие французскую эпистемологию, оставшуюся верной рационалистскому и реалистичному видению науки, включая осознание ее динамичности. Если сравнивать французскую философию наук с аналитической традицией, то отличие здесь очень существенное, причины его заключаются в том, что французская философия наук не была захвачена лингвистическим поворотом (linguistic turn), доминировавшем в философии науки в Европе и Америке. Этот лингвистический поворот есть не что иное, как приложение в эпистемологии методологических догм самого этого поворота как такового, а именно редукции философии до анализа языка (сопровождавшегося претензией на то, что этот анализ способен разрешить или даже «растворить» в себе философские проблемы). Европейскую и американскую эпистемологию отличает формалистический дух, так как логические эмпиристы и их последователи не отдавали себе отчет в том, что имплицитно присоединялись к лингвистическому повороту. Они хотели, вписавшись в эмпиризм, продолжать битву против метафизики во имя науки, провозглашенной позитивизмом XIX в., используя новые мощные инструменты, предложенные формальной логикой, в своей современной и научной версии, конституированной математической логикой. Именно этим может быть объяснен тот формальный дух эпистемологии, который сложился в пер. пол. XX в. за пределами Франции. Этот дух остался маргинальным для французской эпистемологии, извлекшей из этого обстоятельства как большинство своих преимуществ, так и ограничений. Первые, как уже было отмечено, состоят в том, что основное внимание обращалось скорее на «содержание» наук, чем на их методы, а также на научную деятельность в ее конкретике. Ограничения связаны с теми отставаниями, с которыми во Франции развивались логика и исследования по основам математики.
Из этих особенностей философии наук во Франции (по отношению к другим странам в XX в.) можно вывести своего рода фундаментальную матрицу, суть которой в том, что для нее (философии наук) характерна сильная связь, даже структурное пересечение философии и истории наук. Важность этой матрицы заметна уже в терминологии: во французской культуре речь идет о философии наук (philosophic des sciences), в то время как для англоговорящего мира существует philosophy of science, для немецких авторов – Wissenschaftstheorie, в итальянском языке говорят опять же о filosofia delia scienza, так же как в испанском о filosofia de la ciencia или в русском о философии науки и т. д. И это не случайная разница. В своих «Исследованиях истории научной мысли» (1961) А. Койре утверждает, что «...нет одной прямой дороги: это дорога, полная виражей, которая встречает тупики и которая вынуждена петлять. Речь идет не об одной дороге, но о многих путях (путь математика не тот же самый, что у биолога, химика или физика). А значит, нужно следовать всеми этими путями в их конкретной реальности, а именно в их раздельных исторических маршрутах, чтобы написать истории наук, прежде чем писать историю науки, в которой они смогут, возможно, раствориться, как растворяются в реке ее притоки. Только будущее сможет нам сказать, возможно ли подобное предприятие»186.
Этой концепции истории науки вторят утверждения видного представителя французской философии наук Г. Башляра: «Кажется, что любой эклектизм средств допустим для философии наук, которая сталкивается со всевозможными задачами научной мысли, которая хочет отдавать отчет о различных типах теории, которая хочет измерять доступность их применений, которая хочет прежде всего подчеркнуть разнообразие приемов открытия, какими бы рискованными они ни были»187 . Эклектизм средств, о котором говорит Г. Башляр, подчеркивает плодотворность «дисперсивного» философского мышления, способного отказаться от «философии с единым смыслом» и применять на ее месте «полифилософизм», который единственный способен дать основания научного знания во всех этих дифференцированных артикуляциях, о которых говорит А. Койре. Такой подход привел историков наук к написанию «философской» истории, а философов наук – к наполнению их эпистемологических воззрений глубокой исторической чувствительностью. Все это породило почти осязаемые и монументальные различия в манере излагать, строить и развивать эпистемологический дискурс: если принять как точку отсчета работы П. Дюгема, чей огромный труд и историческая реконструкция, составившая 15 томов его «Системы мира», представляют собой конкретную базу его эпистемологических размышлений, концентрированно выраженных в «Физической теории», то именно в них и можно найти прототип той линии мысли, которая характерна французской эпистемологии. И действительно, идет ли речь о А. Пуанкаре, Л. Бруншвиге, Э. Мейерсоне, Г. Башляре или более поздних авторах, их произведения полны примерами и историческими ссылками, составляющими своего рода фактическое подтверждение их теоретических утверждений, в то время как в аналитической традиции можно встретить большое количество более или менее абстрактных проблем, упрощенных для перевода в лингвистические формы средствами логического анализа. Наука здесь превращается в размытую схематизацию элементарной физики, где редкие примеры сводятся к каким-либо физическим законам или четырем-пяти чрезвычайно упрощенным репрезентациям физических теорий.
Как бы ни разнились между собой французские философы наук (сравним, напр., концепты «эпистемологического препятствия» и «эпистемологического разрыва» Г. Башляра, «нормы» Ж. Кангилема и «истории» М. Фуко), однако их размышления развивались в теоретическом климате, который Д. Лекур охарактеризовал в 1971 г. как «радикальный не-позитивизм»: «Этот непозитивизм, провозглашенй Г. Башляром в то же самое время, кажется, формирует сам фундамент традиции (объединяющей таких авторов, как Г. Башляр, Ж. Кангилем, М. Фуко) и отличает ее от всего, что практикуется под именем эпистемологии»188 . Однако отказ от позитивизма сопровождается не отрицанием метафизики, но умеренным интересом к собственно метафизической дискуссии. Т. А . Зарубина