Физикализм

ФИЗИКАЛИЗМ — термин, используемый в англоязычной философии для обозначения материалистических позиций в философии сознания. Под влиянием импульсов, идущих со стороны физических, биологических и компьютерных наук, Ф. сегодня приобрел доминирующее положение, став своего рода ортодоксией. Комментаторы даже говорят о чем-то вроде «физикалистского империализма» в этой области философского знания, но сам термин сохраняет неоднозначность. В 60—70 гг. более популярным был термин «научный материализм»; в последнее время предпочтение отдается термину «Ф.», поскольку слово «научный материализм» вводит в заблуждение, что его сторонники оперируют якобы «твердыми фактами науки», в то время как на самом деле главным инструментом физикалистов является логический и концептуальный анализ.         Сторонников Ф. роднят следующие установки: 1) отказ от декартовского раскола мира на res extensa и res cogitas и применение принципа простоты («бритвы Оккама»): не умножать без надобности сущности Вселенной; 2) стремление доказать встроенность сознания в монистическую (материальную и каузальную) картину мира, т.е. установка на закрытость Вселенной; 3) вера в возможность обоснования единства знания. Однако, как только дело доходит до конкретного толкования этих общих установок, начинаются разночтения, зачастую выливающиеся в альтернативные позиции (максимальный и минимальный Ф., редуктивный и функционалистский Ф., стандартный и аномальный Ф. и др.).         Семантически термин «Ф.» указывает на тесную связь с физикой, на практике же она относительна. Большинство, авторов именующих себя «физикалистами», не занимаются философией физики или толкованием «физического» и воздерживаются от интерпретации внутренних проблем этой науки (есть, конечно, исключения). Чаще всего они ограничивают смысл Ф. тем, что, во-первых, приписывают физике онтологический авторитет — эта дисциплина выступает авторитетом относительно того, что есть в мире, а ее законы предполагаются истинными по отношению ко всем объектам в пространстве и времени; во-вторых, приписывают физике эпистемологический авторитет; физика выступает стандартом получения объективного знания о мире. Толкование, основанное на признании авторитета физики, но уклончивое в отношении собственно «физического», позволяет философам оставлять в стороне многие сложные вопросы о конкретной связи проблемы сознания с микрофизическими теориями. В целом Ф. — это стратегия объективизма, «экстернализма», интерсубъективности или взгляд «с позиции третьего лица».         Ситуация с «Ф.» осложнена большим разбросом мнений относительно объекта, именуемого «сознанием», конкретных феноменов, которые надлежит объяснить, и дисциплинарной области, способной пролить на них свет. Под зонтиком «Ф.» выступают и те, кто связывает разгадку тайны сознания с философскими концептуальными подходами, и те, кто уповает на прогресс когнитивных наук, и те, кто возлагает надежды на открытия наук о мозге, и те, кто верит, что ответ придет с радикально новой физической интерпретацией «вещества» Вселенной. Не возражают против этого обозначения и некоторые авторы, связывающие объяснение сознания с социолингвистикой.         Ф., как он сложился в истории мысли, фокусировался на двух фундаментальных вопросах о природе мира и природе сознания. Первый вопрос об онтологии мира (его «веществе») с развитием атомной физики перекочевал в науку. В распоряжении философов остались, главным образом, эпистемологические вопросы — как мы воспринимаем физический мир, что следует принимать за фундамент знания, — а также ряд логико-методологических аспектов глобальных вопросов его структуры (детерминизм и случайность, пространство—время и др.). Второй вопрос — о природе сознания — был до последнего времени прерогативой философии. Наличие в феномене сознания природо-культурных компонентов, такие его качества, как феноменальность, интенциональность, самоактивность свобода воли, моральность, ответственность, — существенно ограничивали применение научных методов. Каким бы сильным не было давление когнитивных наук, нейробиологии, компьютерной психологии, физики, но философии удавалось сохранять проблематику сознания в своей епархии.         В последнее время, когда к дискуссиям о сознании подключились ученые (физики, нейробиологи, математики), Ф. без апелляции к конкретным фактам науки вызывает серьезные нарекания. Ученые говорят, что умножение альтернативных философских концепций сознания и уменьшающаяся надежда на их консенсус свидетельствуют об исчерпанности философских средств и что настало время передать проблему сознания науке. В ответ философы обвиняют ученых в подмене общей проблемы сознания исследованием отдельных фактов, в склонности к некритическим глобальным и экстравагантным спекуляциям. Между философскими и научными теориями сознания сложились достаточно напряженные отношения. Это не могло не сказаться на толковании терминов «физическое», «физика», «Ф.», «материализм», «натурализм», «монизм», «дуализм».         Главная причина этого многообразия кроется в том, что, несмотря на масштабность исследовательских усилий философов и ученых, феномен сознания ускользает от «схватывания» в определениях. Сегодня нет не только устоявшегося определения сознания, но даже приблизительного согласия относительно его генезиса, «архитектуры» и «фурнитуры». Все чаще высказывается мнение, что сознание — это не какое-то одно определенное свойство, а конгломерат очень разных, возникших на разных этапах эволюции свойств, требующих дифференцированных подходов. Есть когнитивные, информационные свойства, появившиеся в результате языково-культурной эволюции (именно они поддаются компьютерной симуляции); есть общие с животными свойства, являющиеся продуктом более долгой биологической эволюции, сопротивляющиеся компьютерной симуляции; а есть свойства, зависящие от индивидуальной личности (субъективность, уникальность опыта, память о прожитой жизни, воображение, творчество и др.). Поэтому охватить их в одном «сущностном» определении вряд ли возможно.         Ф. (или материализм) традиционно противостоял идеализму и дуализму. В нынешней академической среде мало найдется адептов идеализма и субстанциалистского картезианского дуализма (как правило, это либо религиозные философы, либо персоналисты, трансценденталисты и т.п.). Значительно больше философов, защищающих позицию, которую условно можно назвать неодуализмом; у него множество форм: «дуализм свойств», «онтологии субъективной реальности», эпифеноменализм, панпсихизм и др. Именно условно, поскольку имеются аномалии (по этой причине его иногда называют «аномальным дуализмом»), и, как правило, хотя и не всегда, он носит натуралистический окрас, не позволяющий резко отграничивать его от материализма. Тем не менее у неодуализма есть «фамильное сходство». Его определяют три вещи: во-первых, феномен сознания относится к «сверхдобавке» к физическому; во-вторых, утверждается непреодолимая асимметрия свидетельства «от первого лица» и «свидетельства от третьего лица»; в-третьих, отвергаются скроенные по меркам естественных наук панобъективистские и редукционистские методы. Эксплицитная или имплицитная полемика с неодуализмом (онтологией субъективной реальности) и толкование редукционизма (редукционистских методов науки) составляли существенную часть фона трансформаций физикалистских исследовательских программ.         Неопозитивизм: теория трансляции. До середины 20 в. сторонникам физикалистского монизма проблема сознания представлялась относительно простой: ее решение виделось на пути применения к ней работающих в науке объективных, прежде всего редукционистских, методов. Софистичную — теоретическую — версию редукции предложили неопозитивисты (Р. Карнап, М. Шлик и К. Гемпель). Ее острие было направлено против «радикального ментализма» с его посылкой о достоверности своего собственного сознания и возможности его исследования с помощью менталистских категорий: такое исследование не поддается рациональному обоснованию и порождает псевдопроблемы. В рамках своей главной задачи — обоснования возможности эмлирически удостоверяемого знания и, на его основе, единой науки — проблема сознания была одной из помех, для устранения которой была предложена особая стратегия, а именно: теоретическая редукция психологии к физике. Не прямолинейная редукция ментального к фактам нейрофизиологии, как ее мыслили механистические материалисты, а объективация сознания на основе перевода (трансляции) психологических высказываний на высказывания о публично наблюдаемых фактах поведения; последнее делает возможным их верификацию по критерию истинности. Карнап писал: «Все предложения психологии описывают физические события, а именно, физическое поведение людей и животных. Это — подтезис главного тезиса физикализма, который сводится к тому, что физический язык является универсальным, т.е. языком, на который может быть транслировано каждое предложение» (Carnap R. Psychology in Physical Language // Logical Positivism. N. Y., 1959. P. 165). У Карнапа есть замечания, что к «физике» мира следует относить электроны и пространственно-временны е точки («Логическая структура мира», 1928), однако он не вдавался в онтологию физической материи; он просто принимал на веру (как и современные физикалисты) авторитет физики относительно того, что есть в мире. Правда, с той важной инструменталистской оговоркой, что высказывания об электронах, точках и т.п. являются осмысленными в рамках каркаса той или иной физической теории, а за его пределами они лишаются смысла.         Данная редукционистская стратегия столкнулась с серьезным противоречием, поскольку апеллировала к протокольным высказываниям, фиксирующим наблюдения индивидов, несущих качественный, субъективный окрас. Непозитивисты окольным путем приняли ту же посылку субъективности, как и критикуемые ими сторонники ментализма и психологизма. Но, независимо от нереализованности многих их проектов, они укрепили антименталистскую традицию и задали многие векторы исследований, в том числе исследований связующих законов разных дисциплин («bridge laws»).         Б. Скиннер. Бихевиоризм психологический. Выдвинув идею трансляции психологии к физике, неопозитивисты, Карнап в частности, делали серьезную ставку на предложенные в экспериментальной психологии объективистские методы описания сознательных актов. Наибольшее влияние на утверждение физикалистской традиции оказал Б. Скиннер, предложивший объяснять интеллектуальные акты не в менталистских терминах «верований», «идей», «надежд», «чувств», «эмоций», «интенций», а на основе функционального и операционального описания поведения, установления причинно-следственных связей между реакциями организма на внешние стимулы и результирующими поведенческими актами. В представленной им схеме когнитивного процесса («стимулы — черный ящик — реакции») необъективируемый «ментальный» агент («черный ящик») был устранен из сферы исследования. Сознание — это система операций, для описания которых достаточен язык, применяемый для внешне фиксируемых фактов поведения. Философские спекуляции здесь неуместны. В работе «О бихевиоризме» он писал, что «...полезнее гадать о генетической наследственности или истории наших условий жизни, нежели о чувствах, которые возникли в нас в результате их воздействия» (Skinner B. On Behaviorism. N.Y., 1974. P. 2). В наделавшей много шуму книге «За пределами свободы и достоинства» он предложил освободить бихевиористскую науку не только от менталистских, но и от моральных категорий, ибо в действительности качества свободы, достоинства и ответственности воспитываются социальным окружением и сложившейся в обществе традицией подкрепления и осуждения тех или иных актов. Несмотря на критику тактики неопозитивистов и бихевиористов по объективации сознания, их стратегическая цель — недопущение удвоения реальности и обоснование единого знания и единой науки — не была отброшена: она продолжает оставаться мощным регулятивом в последующих формах Ф. Бихевиористский подход тоже не был предан забвению: он получил разные толкования и применение.         У. Куайн: Собственно Ф. Весомую лепту в утверждение физикалистской и бихевиористской парадигмы в философии сознания внес У Куайн. Он согласился со своим коллегой по Гарварду Скиннером, что менталистские и интенциональные идиомы не поддаются рациональному обоснованию, хотя и по др. причине: содержащие интенциональные термины предложения невозможно транслировать на предложения физикалистского языка. Тезис неопозитивистов о сведении языка психологии к языку физики нереализуем; и вообще Ф. не обязательно связан с редукционизмом, скорее — это «способ говорения», принимающий физические объекты в качестве фундаментальных. Позиция Куайна такова: оптимальным объяснением сознания было бы нейрофизиологическое объяснение. Однако в нашем распоряжении нет какой-либо серьезной нейрофизиологической теории, способной это выполнить. Поэтому в качестве приемлемого варианта следует принять лингвистический бихевиоризм. Методологически, говорил он, бихевиоризм неустраним. Когда вы испытываете некоторое интроспективно фиксируемое ментальное состояние, «вам нужно выразить этот процесс в объективно верифицируемых и понятных терминах, поэтому вы должны обратиться к поведенческим критериям, чтобы сформулировать проблему, для решения которой вы собираетесь обратиться к нейрофизиологии» (Боррадори Д. Американский философ. М., 1999. С. 45—46). Конечно, происходящие в нервной системе процессы недоступны для наблюдения и далеко не все ментальные состояния проявляются во внешнем поведении, как полагал Скиннер, тем не менее предметом объективного анализа может быть только публично наблюдаемое поведение. Вклад Куайна в развитие физикалистской традиции не ограничился утверждением лингвистического бихевиоризма. Его новации — отказ от дистинкции аналитического и синтетического, реабилитация онтологии, квалификация «натуралистической эпистемологии» как ветви эмпирической психологии — имели далеко идущие последствия для англоязычной философии сознания. В частности — для утверждения натуралистического (и социологического) подхода к сознанию. Правда, Куайн сосредоточил внимание, главным образом, на показе логических ошибок «менталистских идиом» и достоинствах лингвистического бихевиоризма в их исправлении; тема сознание/тело была для него периферийной.         Л. Витгенштейн и Г. Райл: логический бихевиоризм. Говоря о Ф., нельзя пройти мимо взглядов Л. Витгенштейна и Г. Райла, хотя сами они отмежевывались от этого течения. В 40—50 гг. лингвистический анализ был серьезным конкурентом натурализма. Эти философы тоже выступали с критикой менталистской онтологии «души» и «приватности» сознания, но в то же время противились наступающей физикалистской волне. В «Философских исследованиях» (1953) Витгенштейн предложил иную стратегию объективизации сознания — через наблюдения употреблений естественного языка. Анализ употреблений показывает, что различения «сознание/тело», «приватное/публичное» являются не реальными проблемами, а удобными способами именования отношений. Поэтому проблема сознания «решается» не путем привлечения какой-то новой научной информации о мозге, редукции к чему-то материальному, а только «вглядываясь» в работу языка, в его разнообразные «игры», в поведение людей, где язык реализует интерсубъективную и коммуникативную функции. Хотя Витгенштейна часто упрекают в «лингвистическом идеализме», его позицию, скорее, следует квалифицировать как социолингвистический материализм, ибо «материальной действительностью мысли» у него выступает язык. Главная максима социолингвистической парадигмы Витгенштейна — «границы языка являются границами мысли» — задала сильный вектор дискуссиям о сознании, который дает о себе знать по сей день, в том числе и в физикалистских концепциях.         Ограничение философской работы концептуальным и лингвистическим анализом и дистанцированность от науки были свойственны и Райлу. Если для неопозитивистов, Куайна, Витгенштейна проблема сознания была периферийной, Райл посвятил ей книгу «Понятие сознания» (1949). Его аргументы против дуализма или представления о «Духе в Машине» существенно стимулировали интерес философов к проблеме сознания. В целом его трактовка, как и у Витгенштейна, не выходила за рамки лингвистического анализа. Адекватное объяснение таких ментальных понятий, как верование, познание, ощущение, мышление, и всех связанных с ними проблем, достигается не через интроспекцию, а через исследование контекста использования лингвистических форм. Предложенная им редукционистская процедура состояла в том, чтобы свести ментальные понятия, описывающие субъективные ощущения и переживания, к понятиям, описывающим поведенческие диспозиции и коммуникативные отношения людей. Язык — это не личное достояние индивида; он общезначим и интерсубъективен. Даже тогда, когда мы оказываемся наедине со своими мыслями, через посредство языка мы ведем разговор с другими.         Г. Фейгл и Дж. Смарт: теория тождества. В возникшей в 50—60 гг. теории тождества тема «сознание/тело» была сфокусирована и превращена в центральную проблему, требующую как философского, так и научного анализа. В разных модификациях ее защищали Г. Фейгл, Дж. Смарт, Д. Армстронг и др. авторы. Фейгл категорически не согласился с Витгенштейном и Райлом, что проблематика сознания порождена языковой путаницей: происходящее на практике смешение физических и феноменальных терминов вовсе не является основанием для отказа от анализа их специфики. Возникающая при признании наличия непосредственно осознаваемых «сырых чувств» опасность феноменализма и субъективизма (и закрытость для объективного анализа), по мнению Фейгла, преодолевается, если признать, что «сырые чувства» тождественны нейрофизиологическим процессам мозга. Нет никакого логического противоречия, когда два разных термина, имеющих разное значение в двух различных языках, относятся к одному и тому же референту — объекту описания. Хотя термины «ментальное» и «физическое» семантически отличны от термина «телесное», оба они относятся к одному и тому же референту — нейрофизиологическим процессам мозга. Фейгл сам характеризует эту позицию не как редукцию, а как теорию «двойного познания»: познания в результате непосредственного знакомства и познания в результате объективного описания.         У Смарта более жесткие заявки в отношении феноменального. Тезис о тождестве невозможно защитить, не отрицая существования класса объектов, называемых ментальными и феноменальными, в том числе и «сырые чувства»; в противном случае следует согласиться с удвоением реальности. Описание всего на свете в терминах физики, за исключением факта ощущения, кажется ему совершенно невероятным. Такие ощущения были бы «номологическими бездельниками». Человек представляет собой огромное скопление физических частиц; помимо них или над ними не существует ощущений и состояний сознания, полагает Смарт. Теоретики тождества подчеркивали, что философы должны внимательно относиться к сведениям ученых-нейрофизиологов о корреляции сознания и мозга, хотя их собственная задача состоит в другом — в логическом и эпистемологическом прояснении понятий, с помощью которых интерпретируется эта корреляция.         В то же время у тезиса о тождестве было обнаружено много изъянов. Говорилось о логической неправомерности отождествления разных вещей, о том, что присущий этой теории редукционизм противоречил факту, что люди с одинаковыми мозгами мыслят по-разному. Неопозитивисты и теоретики тождества в общем ориентировались на теоретическую форму редукции, хорошо зарекомендовавшую себя в конкретных научных программах. Предполагалось также, что дисциплины, использующие языки и методологии разной степени сложности, в идеале сводимы к более низким уровням описания: скажем, язык психологии — к языку биологии, химии — к физике и т.д. Эта классическая идея теоретической редукции была уязвимой и являлась мишенью критических атак, показывающих невозможность реализации точных методов редукции даже в химии и биологии, не говоря уже о социологии и психологии. В философии сознания критика теории тождества имела очень важные следствия; она вызвала к жизни множество теорий, объединенных стремлением объяснить феномен сознания объективно — «с позиции третьего лица», — но в то же время без редукции и потери его качественной специфики.         Функционализм. Наиболее сильной реакцией на теорию трансляции неопозитивистов и на тезис о тождестве физического и ментального явился функционализм. Это широкое течение в философии сознания возникло в 60—70 гг., оно существует и поныне. Замысел возникших в этом русле теорий — обойти редукционизм, применив к объяснению сознания функционалистский подход, оправдавший себя в социологии, биологии, компьютерных и др. науках. Существует масса его вариантов: функционализм машины Тьюринга (X. Патнэм), информационно-процессуальная теория AI (Д. Деннет), физикалистский функционализм (С. Шумейкер), психофункционализм (Н. Блок), редуктивный телеофункционализм (Ф. Дретцке), функционализм «языка мысли» (Дж. Фодор), нейрофизиологический функционализм (П. Черчленд) и др. Основная посылка функционализма состоит в следующем: виды ментальных состояний следует считать не какими-либо свойствами — материальными или идеальными, — а нейтральными функциональными состояниями. Они индивидуализированы не веществом носителя, а выполняемыми ими (каузальными) ролями. Антиредукционистский консенсус различных функционалистских теорий (вкупе с нейтрализмом) проявился в том, что ключевыми терминами здесь выступают не свойства — ментальные или физические, — а «реализация», «имплантация», «воплощение».         X. Патнэм: функционализм машины Тьюринга. Пионером, применившим к объяснению сознания функцио-налистский подход и аналогию с «машиной Тьюринга», был X. Патнэм. В 1960 он опубликовал статью «Сознание и машины», за которой последовала серия статей, в которых был задан новый вектор дискуссиям о сознании. Им был представлен ряд аргументов, нацеленных показать, что как традиционный материализм, доказывающий, что все на свете является материальным, так и современные софистичные версии, вроде бихевиоризма, теорий Карнапа, Райла и теории тождества, основаны на логических и концептуальных ошибках. Предложенный им новый подход состоял в следующем: виды ментальных состояний следует считать не какими-либо свойствами — материальными или идеальными, а нейтральными функциональными состояниями, аналогичными логическим состояниям машины Тьюринга. Для их исследования должна применяться не сущностная методология классического редукционизма, а безотносительная к «веществу» реляционная методология, т.е. направленная на исследование каузальных отношений логических состояний в их взаимодействии с физическими и поведенческими состояниями. При таком подходе теряют смысл и оппозиция «сознание — тело», и альтернатива «материализм — дуализм». Одно из важнейших следствий функционализма машины Тьюринга — идея множественной реализации функций и возможность изоморфизма систем, имеющих разные свойства и структуру. Для реализации функциональных логических состояний не имеет значения характер физического носителя. Они могут реализовываться и в компьютере, и в человеке, использующем карандаш и бумагу. Обладая функционирующим сознанием, «мы являемся машинами Тьюринга», писал Пагнэм. Это означает, что логически правомерно говорить и о сознательности компьютера.         Д. Деннет: «процессуально-информационная модель AI». Превращение в объект исследования каузальных отношений логических состояний и использование компьютерных моделей — одна из отличительных черт стратегии функционалистов. Это характерно и для концепции сознания Д. Деннета, которую сам он называет «процессуально-информационная модель AI», или «когнитивизм». Отношение сознания к мозгу он сравнивает с отношением «мягкой» программы компьютера к его «жесткой» структуре, а оптимальным языком описания мыслительной деятельности считает не ментальный или физический, а нейтральный компьютерный язык. Для компьютерного функционализма основным препятствием является наличие субъективных квалиа, которые не являются «логическими состояниями» и не поддаются компьютеризации (это понимал и Патнэм в 1960). В книге «Сознание объясненное» (1991) Деннет сделал более радикальные выводы в отношении квалиа: «Некоторые "очевидные" черты феноменологии вообще не являются реальными: не существует заполняемость воображения; не существуют внутренние квалиа; не существует центральный источник значения и действия, не существует магическое место, где происходит понимание. Картезианский Театр в действительности не существует...» (Dennett D. Consciousness Explained. Boston, 1991. P. 434). Сознание отождествляется здесь только с когнитивной (информационной) компонентой (пропозициональными суждениями), а феноменальная компонента, качественная, субъективная определенность опыта сознания (квалиа), элиминируется из его теоретического описания. Интенциональность сохраняется, но не в виде внутреннего атрибута сознания, как это было у Брентано, а как внешняя прагматическая установка в оценке поведения объекта. Без этих операций, настаивает Деннет, дуализм непреодолим. Особенность его позиции, отличающая его от др. функционалистов, состоит в том, что он поставил перед собой трудную задачу объяснить сознание на основе диалектики биологического и социального. Она реализуется путем симбиоза абстрактной «машины Тьюринга» с абстрактной «машиной Дарвина»: и там и здесь, говорит он, имеют место автономно протекающие информационные процессы. То же самое происходит в логической «машине Сознания», когда «мысли сами себя мыслят». Несмотря на широкое использование компьютерных метафор и аналогий, функционализм Деннета имеет не столько физический, сколько социо-биологический окрас. Человеческое сознание — прежде всего, конструкция языка и культуры, сравнительно недавно появившаяся эволюционная инновация, которая в форме «мем-вирусов» (этот термин, означающий единицы культуры, он заимствовал у социобиолога Р. Докинса) накладывается на биологию мозга обучением в раннем детстве. Поэтому редуцировать сознание только к нейрофизиологии мозга невозможно: пропадает культурно-информационная детерминанта. Как невозможно объяснить и работу программы компьютера, редуцируя ее к материалам, из которых он сделан.         Претензия на нейтрализм не спасает функционализм от критических для него вопросов: можно ли понимать «функцию» в отрыве от свойств носителей, в которых она реализуется? не происходит ли на самом деле редукция сознания к функциям? можно ли мыслить сознание без квалиа? По мнению защитника «онтологии субъективной реальности» Дж. Серла, функционализм есть уловка, создающая видимость нередуктивности. У Деннета, напр., сознание сведено к когнитивным информационным процессам (в человеке или компьютере) за счет лишения самого главного его свойства — осознанности, т.е. ощущения человеком себя как живого и чувствующего существа. Устранение дуализма за счет контринтуитивной элиминации ощущений не есть его преодоление.         Элиминативизм. К сторонникам этой позиции обычно относят П. Фейерабенда, Р. Рорти, П. Черчленда — авторов, применяющих разные теоретико-методологические средства. Объединяет их главный тезис: сознание в нашем обычном субъективном представлении — это кажимость, скрывающая совершенно др. процессы. Эта кажущаяся реальность должна быть элиминирована из языка теоретического описания, подобно тому как из науки были элиминированы понятия дьявольских сил, флогистона, представление о болезнях как наказаниях за грехи и т.п.         Р. Рорти: лингвистический бихевиоризм. Элиминативизм Р. Рорти базируется на лингвистическом бихевиоризме Витгенштейна и его максим: «Границы языка являются границами мысли». Как и Д. Дэвидсон, он считает, что сфера исследования сознания — это языковые коммуникации людей. Признаком адекватной объяснительной стратегии является прагматическая эффективность — возможность контроля и предсказания поведения объектов. Когда вы объяснили все реляционные свойства, имеющиеся у какого-то объекта, все его причины и все следствия, говорит он, — значит, вы объяснили этот объект. Сказанное относится и к сознанию. Однако при этом не следует забывать, что мы всегда имеем дело с языковыми конструкциями и их играми, а не с реальностью. Каузальная обусловленность интеллектуальной деятельности процессами мозга очевидна, однако сомнительно, что с помощью когнитивных наук или биологии, как это полагают некоторые физикалисты, можно создать теорию сознания с предсказательными функциями. «Витгенштейнианцы, говорит он, такие же хорошие физикалисты, как и карнапианцы... Они только сомневаются в существовании значимого исследовательского уровня, находящегося между фолкпсихологией и нейрофизиологией, т.е. в том, что правильное управление нейронами будет облегчено с открытием «психологически реального» (Рорти Р. Мозг как компьютер, культура как программа // Эпистемология & Философия науки. Т. IV. 2005. № 2. С. 28—29). Люди, надеющиеся на такое открытие, обманывают себя. «Явления», которые мы пытаемся объяснить себе, «всегда находятся в соотнесении с языком», и поэтому ключ к пониманию содержится в простой истине, что сознание «есть дело лингвистическое», и все наши теории, в том числе и научные, являются инструментами, конструкциями культуры, а не репрезентациями реальности как таковой.         П. Черчленд: нейрофизиологический элиминативизм.         Если элиминативизм Рорти строится в канонах социолингвистической парадигмы, то П. Черчленд защищает нейрофизиологический его вариант и работает в рамках натуралистической парадигмы. Теоретически значимые гипотезы о сознании, убежден он, должны, в первую очередь, опираться на эмпирические исследования экспериментальной психологии и нейронауки. Социальный институт языка, к которому апеллирует Рорти и др. последователи Витгенштейна, не имеет никакого отношения к генезису сознания: это слишком поздняя система в сравнении с базисной животной психикой. Характерный для Деннета компьютерный поход к сознанию тоже уводит в сторону: мозги животных и людей не являются машинами фон Неймана. Мысль о создании какой-то гениальной компьютерной программы, имитирующей человеческое сознание и мышление, утопична. Сознающий интеллект не есть определенная сущность, которую можно открыть и выразить в одной программе. В нем переплетено бесчисленное множество информационных систем и операций, создававшихся миллиардами лет эволюции и составляющих сам феномен жизни. Ключ к пониманию специфической ткани когнитивности, обобщенно именуемой «сознанием», по мысли Черчленда, следует искать в динамических свойствах биологических нейронных сетей с высоко частотной физической архитектурой — архитектурой, которая репрезентирует базисные («hardwere») структуры, присущие мозгам всех животных, а не только уникальные структуры («software») человеческого мозга. Считая наиболее перспективным нейронаучный подход, который, как он полагает, будет субстанциально интегрироваться в рамки физической науки, Черчленд далек от того, чтобы видеть в прогрессе нынешней науки близкий подступ к исчерпывающему объяснению «фабрики» человека. По той веской причине, что феномены, создававшиеся миллиардами лет эволюции и выраженные в бесконечном разнообразии химических, физических биологических и др. процессов, вряд ли возможно вообще имитировать.         Апеллирующий к будущей нейрофизиологии (или «обещающий материализм») Черчленд был подвергнут острой критике. Однако по мере усиления тенденции к натурализации и сциентизации философии сознания этот вариант Ф. оказался достаточно устойчивым и в какой-то мере подготовил философскую почву для подключения ученых-нейробиологов к дискуссиям о сознании.         Д. Дэвидсон: «аномальный монизм». Для всякой монистической физикалистской системы основополагающим является принцип детерминизма (каузальной закрытости). Базирующиеся на детерминизме концепции сознания сталкиваются с двумя болезненными вопросами. Первый — представить каузальное объяснение свободного, интенционального действия, напр. когда я принимаю волевое решение поднять руку, а затем совершаю акт по ее поднятию; второй — объяснить возможность каузального (законосообразного) психофизического взаимодействия сознания и мозга; проще говоря, установить тип связи биологической материи мозга с мыслительным содержанием. Трудности, с которыми столкнулись и первый (неопозитивистский), и последующие формы Ф. по выявлению связующих законов («bridge laws») между явлениями разного уровня (мозгом и мыслью), а также между разными дисциплинарными областями (психологией, социологией, химией, физикой), заставили его приверженцев смягчать детерминизм и искать более гибкие варианты объяснения и свободному волевому акту, и психофизическому взаимодействию, и дисциплинарным связям. Один из этих вариантов — аномальный монизм Дэвидсона.         Стратегию объяснения сознания на основе исследования процессов мозга Дэвидсон считает неперспективной. «Утверждая, что все события являются физическими, аномальный монизм сходен с материализмом, однако он отвергает тезис, обычно считающийся существенным для материализма, а именно, что ментальным феноменам могут быть даны чисто физические объяснения» (Davidson D. Mental Events // Philosophy as It Is. Harmondsworth, 1979. P. 224). Стихия сознания иная — это язык, социум и коммуникация. Последние понимаются не как репрезенты находящейся внутри мозга внутренней реальности, а как творение самого сознания. Базисом объективности является интерсубъективность, проявляющаяся в языковом общении.         Дэвидсон поставил перед собой задачу скорректировать материализм в сторону смягчения его наиболее жестких требований: доказать совместимость его принципов с особым статусом ментального, детерминизма — со свободой воли, психофизической интеракции — без подведения ее под строгий закон, материалистической метафизики — без идеала единой науки. Для этого он предложил пересмотреть старую схему каузальности. Пересмотр сводится к показу совместимости двух принципов: каузального взаимодействия и номологического характера каузальности с третьим принципом — аномальности ментального. Дэвидсон утверждает, что между ментальными и физическими событиями существуют каузальные отношения, а все каузальные отношения включают в себя существование некоторого закона природы. Однако, поскольку связь физических и ментальных событий невозможно подвести ни под один естественнонаучный закон, эт