философия сознания

ФИЛОСОФИЯ СОЗНАНИЯ — область исследований, в рамках которой осмысливаются ментальные свойства человека. В широком смысле их можно разделить на две группы. Во-первых, это свойства, подпадающие под общее понятие сознания, его содержания и его форм. Во-вторых, свойства, относящиеся к общему понятию человеческих способностей, куда включаются не только когнитивные способности, но, напр., и контроль над эмоциями. В основном, первая группа свойств активно обсуждалась в работах немецкоязычных философов в 20 в., в то время как вторая группа оказалась в фокусе философии в Англии и Соединенных Штатах, хотя двумя главными фигурами здесь были австриец (Л. Витгенштейн) и русский (Л. Выготский).         В стремлении основать науку, которая исследовала бы ментальные свойства человека точно так же, как физика исследует материальные аспекты предметов, психология превратилась в статистическое исследование стимулов и ответов. Исследования в таком ключе ведутся и по сей день, несмотря на то что психология отказалась от позитивистского бихевиоризма, который служил им основанием. Параллельно с бихевиористской парадигмой побуждение смоделировать научную психологию по образцу естественных наук появилось в когнитивной психологии; особенно, когда она воспользовалась знаменитым предположением А. Тьюринга о том, что ментальные процессы на самом деле являются вычислениями, производимыми машиной в соответствии с программой. В случае с человеком такой машиной является его мозг.         В основе этих подходов лежал более глубокий философско-онтологический вопрос: какова природа ментальных свойств человека. Является ли она субстанциальной или атрибутивной? Существует ли ментальное вещество, или суть ментальной жизни — это смена атрибутов материи? Как показал 20 в., для некоторых философов стала очевидной ложность этой дихотомии. Ментальная жизнь происходит в сфере символов, наиболее важным медиумом которых является язык. Сознание — это деятельность, а не субстанция.         С какой концептуальной схемой или схемами нам следует подходить к пониманию человеческой способности мышления? Если мы расширим этот вопрос и включим в него не только мышление, но и чувства, действия, восприятия, то получим основную задачу современной психологии. Споры о природе и жизнеспособности различных предлагаемых для этой цели концептуальных систем составляют основное содержание Ф. с. Однако термин «Ф. с.» иногда использовался также в более узком смысле для обозначения исследования повседневных понятий, касающихся ментальных феноменов.         В 20 в. концепции человеческого сознания превратились в целый спектр теоретических установок. На одном его полюсе находилась редукционистская позиция, представленная И. Павловым и нейрофизиологами. На др. — дискурсивные психологи, утверждающие, что человеческое мышление следует представлять в виде способности оперировать символическими системами, характерными для определенных культур и приобретаемыми тренировкой навыков. Эта позиция была представлена в работах Л. Выготского (1962), Д. Брунера (1990, 1992) и Л. Витгенштейна (1952). В их трудах нет места для «сознания» как какой-то нематериальной субстанции. Однако такое представление доминировало на протяжении многих веков, и избавление от него стало первым шагом в развитии современной Ф. с.         Сознание. Предположим, что сознание не является материальным свойством человека, таким как рост, вес или хорошее пищеварение. Но что же это в таком случае? Метод аналитический философии требует начать ответ на этот вопрос с исследования словаря, посредством которого мы выражаем данные в опыте феномены. Это позволяет ученому приступить к исследованию, уйдя на первоначальном этапе от такой проблемы, как радикальная субъективность ментальных состояний субъекта. Язык — это общественно гарантированный инструмент.         В одну группу слов и выражений входят такие, как «бодрствовать», «быть под наркозом», «засыпать» и т.д. Они используются для описания общего состояния человека, в котором у него есть определенные мысли, чувства и восприятия. Значение этих слов может также быть тесно связанно с нейрофизиологическими состояниями. Напр., когда кто-то находится в состоянии сна и не осознает окружающий мир или свои мысли, то этому соответствуют определенные колебания мозга, в которых можно различить альфа-, бета-, дельта- и тетра-волны.         Др. группа слов выражает различные отношения, в которых воспринимающий может находиться к возможным объектам внимания. Напр., у нас есть такие предложения, как «Илья услышал соловья», «Свен прикоснулся к стволу сосны», «Олаф заметил, что у него болит нога, только когда стал разминать ее», «Ольга довольно сильно ударила по крокетному мячу» и т.д. Внешние и внутренние отчеты о восприятии являются типичными способами самоописания содержания сферы сознания личности. Феноменологи анализируют опыт, к которому относятся эти слова и выражения (Э. Гуссерль, 1964). Аналитические философы, следуя Витгенштейну, продолжают изучать условия, когда такие слова могут иметь коммуникативное значение, т.е. значение, которое могут разделять другие. То, что Ольга ударила по крокетному мячу, — это публичный феномен. Но то, что этот факт предполагает, будто она сделала это сознательно и намеренно, что ее глаза были сфокусированы на мяче, — это не публичные явления.         Какова истинная природа ментального? Картезианская онтология предполагает, что существует отдельная и уникальная нематериальная субстанция, тесно сопряженная в каждом человеке с материальным веществом тела. Она наделена специфическими ментальными свойствами. Они отличаются во всех отношениях от свойств, характеризующих материальную субстанцию, из которой состоят тела. Мысли — это атрибуты ментальных субстанций. Хотя тело всех людей состоит из одной материи, каждое сознание состоит из специфического и уникального ментального вещества. Проект Декарта состоял в том, чтобы показать на основе анализа обыденного опыта, что ментальные свойства каждой личности следует относить к особой ментальной субстанции. Во второй части своих исследований он занимался природой ментальных атрибутов и отношениями между ними.         Картезианский анализ осложняется необходимостью обосновать два основных заключения. Во-первых, Декарт хотел установить несомненное существование ментальных состояний и процессов. Он утверждал, что поскольку ментальные состояния и процессы не имеют ничего общего со свойствами материального вещества, то должна существовать ментальная субстанция, к которой следует их приписать. В то же время он хотел доказать, что его, Декарта, следует идентифицировать с ментальной субстанцией, которая, по его мнению, является его сущностной составляющей как индивидуального существа.         Он обосновывал этот тезис с помощью программы систематического сомнения в правдоподобности всех своих убеждений. В этом состоял картезианский «метод сомнения» как способ оценки приемлемости убеждений. В итоге должны быть выделены истины, в которых нельзя усомниться. Я не могу быть безусловно уверенным, что существует материальный мир за пределами моих ощущений. Я могу даже усомниться в существовании моего тела. Однако данный анализ устанавливает, что определенный когнитивный феномен, а именно сомнение, существует. Даже для того чтобы сомневаться, что существует сомнение, нужно реализовать сомнение. Сомнение — это разновидность мышления. Таким образом, доказывается существование мысли вообще.         Картезианская психология, казалось бы, предполагала активное, познающее Я, так же как и ментальную субстанцию, свойствами которой являются мысли и чувства. Это исходный пункт феноменологии. Есть некоторая ирония в том, что один из наиболее значимых вкладов в развитие философии 20 в. Декарт сделал в качестве главного объекта философской критики.         Одной из ключевых работ по Ф. с. в 20 в. является книга Г. Райла «Понятие сознания», получившая заслуженную известность. В этой книге он пытается целиком разрушить основу картезианского подхода к природе сознания. При этом Райл не был сторонником материалистской альтернативы, а придерживался радикально иного взгляда на нашу ментальную жизнь. Она, согласно этому взгляду, представляла собой, скорее, опыт умений и проявление диспозиций, чем образцы реакций на стимулы. Ментальные и материальные состояния оказывались нерелевантными для понимания деятельности, приписываемой мистическому «призраку в машине», мифическому человеческому сознанию. Несмотря на то что Райл не был знаком с идеями Выготского, можно утверждать, что в их подходах обнаруживается общая склонность к культурно-историческому и инструменталистскому подходу. Оба они согласились бы с тезисом о том, что «чем бы ни было сознание, субстанцией оно не является». Однако Райл делает гораздо более глубокое заключение. Рассуждения о принятии и отрицании картезианского принципа предполагают, что он является осмысленным, однако сама идея сознания как субстанции является бессмысленной в строгом смысле слова.         Мы вернемся к подходу Выготского при обсуждении второй когнитивной революции, для которой его идеи, наряду с идеями Витгенштейна, оказались чрезвычайно важными.         Позитивистское развитие психофизики. Начало «лабораторной психологии» в 19 в. в Германии связано с попытками установить корреляцию между сенсорными стимулами и ментальными состояниями (Вундт, 1904). Эббигаус (1964) развил эту идею далее, пытаясь соотнести сенсорные стимулы с поведением на выходе, таким как воспроизведение последовательности бессмысленных символов.         Когда эта программа начала реализовываться в Соединенных Штатах, трудности исследований, объектом которых являются сложные человеческие существа и их сложное поведение, направили основное внимание ученых на изучение животных. Идея состояла в том, чтобы понять, как простая схема «стимул — реакция» формируется у таких животных, как крысы или голуби. В дальнейшем эти результаты в качестве компонентов более сложной активности могли быть применимы к людям. Главным теоретиком в этой области был Дж. Уотсон (1925), а основным практиком — Б. Скиннер (1974).         Несмотря на то что бихевиоризм был представлен как эмпирический подход к пониманию человеческого поведения, было ясно, что он многое заимствовал у позитивизма Венского кружка. Философы Венского кружка (Эйер, 1978) развивали доктрину логического позитивизма как метода исключения всех ненаблюдаемых состояний или процессов из значения научных понятий. Сосредоточившись исключительно на наблюдаемом поведении, бихевиористы реализовали эту философскую программу в психологии. Таким образом, она стала «Ф. с», которая исключала сознание!         Первая когнитивная революция. Бихевиоризм критиковали с разных сторон. Философы видели в нем сильное упрощение реальной человеческой жизни. Однако наиболее влиятельной критикой была критика Д. Брунера. Его эксперименты под названием «Глаз Иуды» показали, что даже в таких кажущихся простыми задачах, как идентификация видимого предмета, заранее данные когнитивные схемы играют существенную роль. Эта критика не просто возрождает понятие интенциональности для осмысления человеческого мышления и действия, но и основана она на экспериментальной работе. Вряд ли ее можно сбрасывать со счетов как безосновательные рассуждения философа.         Первой когнитивной революцией стали работы Брунера, Д. Миллера и др. в середине 20 в. Среди исследований Брунера были эксперименты, направленные на изучение способов восприятия детьми формы и размеров монет. Он показал, что увиденное зависит не только от образа проецируемого на сетчатке, но также от ценности монет для участников эксперимента. Первая когнитивная революция открыла путь для большого разнообразия правил, схем, конвенций и др., применяемых в качестве объяснения наблюдаемых образцов человеческой деятельности, включая социальную жизнь. Размышления над тем, как схемы включены в мышление, привели к идее сознания как устройства для обработки информации, а в конечном счете — к вычислительным моделям мышления, восприятия и действия, инспирированным гипотезой Тьюринга. Это было именно то направление, которому Брунер так не хотел следовать.         Вторая когнитивная революция. В середине 80-х гг. 20 века стало очевидно, что для дальнейшего развития когнитивной психологии требуется твердое научное основание. Язык как главное средство мышления стал фокусом всех видов исследований, включая эволюционные исследования. Вместе с этим пришло осознание того, что первая когнитивная революция оставалась скованной неосознанной индивидуалистической предпосылкой. Брунер был одним из тех, кто осознал, что социальный когнитивный процесс является первичным по отношению к индивидуальным актам мышления. Это было началом второй когнитивной революции. Здесь связь с психологией Выготского становится очевидной.         Согласно сторонникам второй когнитивной революции, ментальное — это нечто иное, как поток индивидуальных и общественных символических образцов, созданных и управляемых агентами-людьми в соответствии с локальными нормами и конвенциями. Для того чтобы основать психологию на этой идее, необходимо изучить и проанализировать понятия естественного языка, как они используются в повседневной жизни. Они должны стать частью фундамента научной психологи. Они задают широкую сферу когнитивных задач — таких как память, принятие решений, вычисление, классификация и т.д. Люди решают когнитивные задачи, используя доступные символические ресурсы. Для того чтобы поставить индивида во взаимосвязь с матрицей межличностных символических и практических взаимодействий, можно использовать понятие «навык». Механизм мышления, чем бы он ни был, должен быть осмысленным. Отличительной чертой всего осмысленного является интенциональность.         Динамический подход к психическим феноменам, рассматривающий их как атрибуты образцов осмысленных действий, разворачивающихся в тесной связи друг с другом, открывает возможности для новых моделей объяснения последовательного развития событий взамен модели причинно-следственных отношений, заимствованной из поверхностно понятой физики. Напр., многие события могут быть поняты, если принять во внимание необходимость следования конвенциям определенного нарратива в соответствии с традиционным этосом. Это нечто вроде стрелки компаса, согласующейся с локальными структурами магнитного поля. Это озарение можно назвать дискурсивным поворотом, знаменующим отказ от принципов каузальности и открывающим новые возможности.         Итак, попробуем кратко суммировать дискуссию и сформулировать три основных принципа, характеризующих новую когнитивную психологию в условиях дискурсивного поворота.         Многие психологические феномены следует понимать как свойства дискурса, и этот дискурс может быть приватным или публичным. В качестве публичного дискурса выступает поведение, в качестве приватного — мысль.         Индивидуальные и приватные употребления символических систем, которые, согласно этому взгляду, конституируют мышление, формируются в результате межличностного дискурсивного процесса, являющегося главным свойством человеческого окружения. Здесь мы видим продолжение и рост влияния идей Выготского.         Дискурсивное производство таких психологических феноменов, как эмоции, решения, отношения, самовыражения и т.д., зависит от навыков агентов, их относительного интеллектуального статуса в обществе, а также от эпических традиций и разворачивающихся нарративов.         Эти принципы имеют определенные импликации, одна из которых состоит в том, что дискурсивные феномены, напр. акты воспоминания, не являются проявлениями скрытых субъективных психологических феноменов. Иногда у них есть субъективные двойники, иногда нет. Нет необходимости допускать существование приватного мира ментальной деятельности, выходящего за пределы дискурса. Эта позиция предполагает фундаментальный отказ от картезианской точки зрения на человека, и не в последнюю очередь потому, что она отрицает недоступность работы сознания. Работа сознания другого доступна нам благодаря тому, что мы совместно создаем в диалоге. Если наша приватная ментальная деятельность является символической и использующей, в сущности, единую систему, то, в зависимости от ситуации, мы можем делать ее в той или иной мере доступной для другого.         Несколько импульсов вторая когнитивная революция получила от философов. Напр., Витгенштейн (1953) утверждал, что мы понимаем человеческое поведение, когда понимаем значения, говорящие о нем. В то же время в своих ранних трудах он заявлял, что точный язык находится в непосредственном отношении к элементарным объектам действительности. Предложения в этой теории являются образами, упорядоченными сочетаниями имен, которые в случае их истинности соответствуют упорядоченным сочетаниям объектов в реальном мире. Акты мышления представляют собой не что иное, как совершение логических операций над полученными образами. В своей поздней философии он практически полностью отказался от этой теории образов (picture theory).         Витгенштейн осознал, что ему не удалось объяснить природу понимания. Ввести обозначаемые объекты независимо от того, являются они материальными предметами или ментальными образами, значит дать способ определения семантического или репрезентационного характера знака, определения того, что такое «обозначение» вообще. Но какая польза от того, что в вашей голове есть картина? Все это означает, что вы только получаете скрытый или внутренний вариант проблемы, с которой вы начали. Как мы узнаем, что означает ментальный образ? Осознав эту проблему и пытаясь решить ее, Витгенштейн постепенно пришел к мысли, что к объяснению феноменов понимания и значения, или интенциональности в целом, можно приблизиться лишь путем изучения того, что люди реально делают с языковыми образцами и др. знаковыми системами. Он сформулировал это в доктрине, согласно которой значение — это употребление знаков. Он исследовал употребление слов в «языковых играх», под которыми понимал сложные виды деятельности, включающие и употребление языка, и использование физических предметов, а также действия, в которых они применялись.         Он осознал, что ментальная деятельность — это, в сущности, не картезианский или внутренний ряд процессов, а, скорее, совокупность движений и техник, определенных на фоне человеческой деятельности и управляемых неписанными правилами. Этим правилам — в отличие от правил или законов, управляющих предполагаемыми внутренними когнитивными процессами — люди реально следуют. Мы можем несколько расширить наше представление, чтобы осознать, что есть верные и неверные способы употребления понятий. Напр., не следует думать об овце как о плотоядном млекопитающем, о красном объекте, о голубом, квадратном или круглом, потому что это нарушает правила корректного употребления. Предложение «Овцы — плотоядные животные» не является ложным: оно является бессмысленным. Правила, управляющие употреблением знаков (употреблением понятий), проникают в интенциональную или ментальную жизнь человека и структурируют ее. Они заметны и объяснимы, когда мы помещаем их в языковые игры или формы жизни, где люди, следующие им, живут своей жизнью. При отсутствии понимания механизма работы образцов человеческой деятельности, управляемых определенными правилами и релевантных ситуации, мы не можем понять значения выражений, сообщающих о поведении людей. Коротко говоря, для Витгенштейна сознание — это набор навыков. Ментальная деятельность — это манипуляция символами в соответствии с правилами, предназначенная для определенных целей. Если мы признаем, что практики и навыки реализуются публично и получают свое значение в социальных установлениях, то отсюда непосредственно следует нерелевантность глубоких субъективных состояний или ненаблюдаемых состояний и процессов мозга для психологического исследования и понимания психологических концептов.         Представим, что мы усвоили этот урок о человеческом поведении в целом. Если мы хотим определить значение конкретного поведения или оценить цель некоторого действия, мы должны узнать, каким правилам следовал человек в данном случае. Таким образом, нам нужно знать, как человек соотносит свое поведение с пространственно-временным контекстом. В этом смысле понимание психических феноменов не может быть заменено или сведено к объяснениям в терминах физиологии, физики и др. точек зрения, не раскрывающих структуру значения, существующую в жизни группы людей, к которой принадлежит исследуемый субъект.         Если мы хотим понять, что делает человек, то нам нужно знать, что ситуация значит для него, а не только то, что это за ситуация согласно описанию в терминах ее наблюдаемых физических характеристик. Представьте себе, напр., отметки на кустах, которые может проигнорировать европейский турист, но которые уверенно распознаются и мгновенно приводят к добыче охотника-аборигена. Здесь знаки в определенном смысле одинаковы для каждого наблюдателя — это согнутые ветки, смятые цветы; но их значения различаются в соответствии с их местом в конкретной перспективе каждого охотника в одном и том же окружении.         Если мы пытаемся решить задачу понимания человеческого поведения как предполагающего, скорее, интерпретацию и эмпатию, чем предсказание или контроль, то самоотчеты изучаемых людей приобретают очень большое значение в любом психологическом исследовательском проекте. При этом они должны приниматься не как отчеты о состояниях сознания (в принципе опровержимые), но как выражения о том, как выглядят вещи для наблюдателя. Таким образом, экспериментатор или наблюдатель должен вступать в коммуникацию с людьми, которых он изучает, чтобы оценить форму и содержание субъективного когнитивного мира. Но с этого момента нет больше смысла вообще говорить о наблюдателях и субъектах, т.к. есть только соучастники в проекте производства смыслов о мире и о нашем опыте.         Главенство дискурса. Нам остается рассмотреть второй аспект поздней философии Витгенштейна и дальнейшую концептуальную революцию в психологии. Понятия — основания мышления — выражаются посредством слов, слова же относятся к языкам, которые применяются для решения огромного разнообразия задач. Используя слова и осмысленные жесты, мы наказываем нарушителей, делаем приглашения, сообщаем другим о предполагаемых фактах, мы вовлекаемся в межличностные размышления о наших планах на будущее. Это показывает, что личность не является изолированным мыслителем или интерпретатором мира, но включена в практическую, церемониальную и коммуникативную деятельность с другими, составляющую формы жизни, в которых учат языку и изучают его. Таким образом, дискурсы совместно конституируются людьми и становятся важной частью структуры интерпретации внутри социокультурных групп. Если сознание должно пониматься как сфера навыков и техник, которые делают мир осмысленным для индивида, то наши концепции сознания как картезианской сущности, замкнутой в ее собственной индивидуальной и самодостаточной субъективности, должны быть пересмотрены. Мы должны научиться видеть сознание как место встречи широкого ряда структурирующих влияний, природа которых может быть обрисована только в более широком контексте, чем предлагается исследованием индивидуальных организмов.         С этой точки зрения, наше представление объекта психологического исследования должно принимать во внимание дискурсы, значения, субъективности, статусы, т.е. распределение прав и обязанностей в соответствии с локальными моральными конвенциями. Именно в них существуют психологические феномены. Напр., отношение не должно рассматриваться как квазиперманентная ментальная сущность, побуждающая людей говорить и делать определенные вещи. Скорее, оно образуется из различных решений и суждений, а также действий. Исследование «сознания» — это способ понимания феноменов, возникающих, когда различные социокультурные дискурсы объединяются в одном конкретном индивиде, помещенном в некоторое отношение к этим дискурсам.         Социальное конструирование сознания. Так же, как работы Выготского были заново открыты и значительно способствовали распространению представления о сознании как кластере умений, посредством которых люди осуществляют любые практики, работы М. Бахтина способствовали дальнейшему развитию этой теории (Бахтин, 1981). Идея состояла в том, что человеческие действия всегда включены в эпические линии, нарративы (Брунер, 1992). Для многих, кто не осознал всю важность дискурсивного поворота, эта перемена в теоретических основаниях психологии грозила полным разрушением ее предмета. Возникало ощущение, что он превращал сознание человека просто в связь или в место встречи социальных отношений. В такой интерпретации сознание, казалось, лишается независимой реальности как самодостаточного кластера процессов и состояний.         Идея о том, что сознание — это в некотором смысле социальный конструкт, истинна в том смысле, что наши концепты возникают из дискурса и оформляют наше мышление. Это касается понятий о мире и о ментальной жизни. Таким образом, наш способ концептуализации сознания — это концептуальный продукт наших локальных дискурсов. Если я думаю о любви как о страсти или эмоции, которая захватывает человека, когда он видит др. человека, то я пытаюсь описать мое собственное поведение и поведение других в этих терминах (которые включали бы «любовь с первого взгляда»). От этого отличается описание любви между двумя людьми как совместного творения, свободно и постепенно созданного на основе общего опыта. Пример любви особенно подходит для иллюстрации перемены в основаниях психологии, о которой мы говорим. Если мы рассматриваем любовь как универсальный и единый феномен, который может пережить каждый человек в любой момент своей жизни, тогда психология эмоций состоит в идентификации именно этого опыта, который должен быть представлен как состояние «быть влюбленным». Задаваемый вопрос будет вопросом типа: «произошло ли это уже?» «так ли я должен ощущать себя, как сейчас, если я реально влюблен?» и т.д. Здесь важно двойственное допущение: есть феномен, который следует опознать, и есть определенный способ, каким он должен быть дан. Это предполагает только одну форму вопроса к участнику психологического исследования. Она допускает положение дел как данность, а способы репрезентации — как сущностно независимые компоненты в акте познания. Но мы можем задаться также вопросом: какое значение придается событиям, относящимся к дискурсу, людьми, участвующими в них? Если это значение предполагает понятие «любовь», то изменится и их субъективный опыт, и их положение в этом дискурсе, как они его воспринимают. Как любящий, человек занимает определенное место по отношению к социальному и моральному порядку; его действия и чувства приобретают значения, которых они не имели бы в др. случае. И эти значения влияют на реакции, действия, чувства и ожидания, относящиеся к положениям дел, с которыми они связаны. Таким образом, в новой концептуализации этих событий с точки зрения дискурсивной психологии признается динамическое взаимодействие между значением, вовлеченным в понимание ситуации, и психологическим характером этой ситуации. Это делает сомнительной простую идею о том, что существуют и ситуации, и вполне независимая их репрезентация. Мы должны признать активную роль значения в структурировании взаимодействия между человеком и контекстом, для того чтобы определить субъективность этой личности в данной ситуации и то, в каком отношении он или она стоят к др. возможным участникам ситуации.         Понимание жизненных событий субъектом связано с учетом трех ограничений.         Необходимость адаптироваться к ситуациям, которые являются до некоторой степени независимыми от наших желаний и планов, означает, что гибкость в способах концептуализации ситуации является не бесконечной. Если я окажусь в комнате с одной дверью, то возможность выйти из комнаты будет зависеть от моей способности распознать некоторую часть моего контекста как дверь от ее реального узнавания и осознания, что она открывается в определенном направлении. Без этих когнитивных шагов я стану просто заключенным.         Способы концептуализации, которые играют роль в каждом случае, должны в определенной мере сочетаться. Если они не сочетаются, то у меня могут оказаться противоречивые, смешанные и непоследовательные представления о ситуации, в которой я нахожусь. Это требование последовательности может быть преувеличено, и ограничения, налагаемые им, обсуждаемы, но тем не менее они реальны. Так, если я думаю об окружающих, что они хотят подавить и использовать меня, то трудно одновременно думать, что они помогают мне выразить и воплотить мои собственные планы и проекты. Рассмотрение ситуации в обоих аспектах требует признания, что либо один из них, либо второй преобладает, и я привязываю мою субъективную ориентацию и мои последующие значения либо к одному, либо ко второму типу дискурса. Конечно, как продемонстрировал Биллиг (1988), социальная психология некоторых совместных форм жизни является радикально противоречивой. Напр., в своем исследовании людей, переживших сердечный приступ, он показал, что эти люди вынуждены вести себя одновременно и как здоровые, и как больные. Если же я думаю о дереве, что оно находится на севере от меня, то я не могу одновременно думать, что оно находится на юге. Это сочетание мыслей является несовместимым в том смысле, что оно не позволяет мне предпринять какое-либо действие по отношению к дереву. В отношении людей ситуация отличается.         Я включен в разнообразные дискурсы, каждый из которых имеет свой собственный набор обозначений. Некоторые из них будут конфликтовать друг с другом и требовать притирки и приспособления, чтобы быть взаимоприемлемыми. Это балансирующая, интеграционная или корректирующая черта ментальной жизни означает, что вряд ли один тип дискурса сможет полностью объять субъективность индивидуума. Когда же так все-таки происходит, то мы думаем об этом человеке как об озабоченном или фанатичном. При любом событии большинство из нас будет формировать комплексную субъективность из участия во многих различных дискурсах, стремящихся взаимно осмыслить друг друга в некотором отношении, а, следовательно, и ограничить значения, которые мы применяем к данной ситуации.         Этот последний момент в некотором смысле служит ответом на вопрос о реальности сознания. Сегодня очевидно, что личность в осмысленном взаимодействии с другими — это место встречи многих дискурсов, и она должна в какой-то степени интегрировать многоликую субъективность, возникающую из этого пересечения влияний. Мы будем, таким образом, определять личность как обладающую когерентным сознанием или самостью, пусть даже индивиды в рамках различных дискурсов могут примерять на себя разные позиции и создавать для себя уникальный комплекс личных дискурсов, имеющих определенное единство. В этом смысле существует психологическая реальность каждого индивида. Отличие современного взгляда на сознание и самость от традиционного состоит в том, что мы рассматриваем их динамически и считаем их сущностным образом погруженными в исторический, политический, культурный, социальный и межличностный контекст. В изоляции они неопределимы. Для того чтобы быть вообще психологическим существом, нужно обладать некоторым минимальным набором навыков, необходимых для управления дискурсами, в которых человек время от времени участвует.         Таковы обоснование и программа дискурсивной психологии. Она стремится всерьез рассматривать дискурсивного субъекта как реальное явление. Субъект является дискурсивным, поскольку использует символы, значение которых есть функция их употребления в дискурсе. Дискурс включает и символические взаимодействия, и конвенции и отношения, ограничивающие эти взаимодействия неписанными правилами и связывающие их друг с другом способами, отражающими «порядок вещей» (М. Фуко, 1970). Люди действуют постоянно в контексте оценочных и межличностных влияний, которые оформляют и направляют их деятельность. Люди являются также агентами, обладающими собственными конструктами и выразительными актами, чтобы творить из контекстов, в которые они помещены и в которых мы все живем, движемся и существуем. По этой причине мы не можем сказать, что природа психологического субъекта-агента может быть полностью определена изолированно от контекста и что его ментальные процессы могут быть выявлены объективным измерением и описанием. Как люди среди людей, все наблюдаемые или предполагаемые нами субъекты имеют к нам отношение, конструируют нас точно так же, как мы имеем отношение к ним и конструируем их. В с е мы разделяем и обсуждаем концептуализации и значения в соответствии с дискурсами, на которых мы специализируемся. Психологические исследования не могут не принимать во внимание эти реалии.         Сознание есть мозг. Несмотря на влиятельность картины человеческого сознания, нарисованной сторонниками второй когнитивной революции, активный рост знания о мозге, о нервной системе и биохимии функционирования нейронов вдохновил параллельную линию развития. Возможно, феномены, изучаемые такими философами, как Витгенштейн и Фуко, и такими психологами, как Выготский и Брунер, являются только эпифеноменами. Реальный же объект изучения научной психологии — это мозг и нервная система. Эта идея восходит к философу 18 в. Ламетри с его трудом «Человек-машина» (1749). В 20 в. И. Павлов (1926) был наиболее влиятельным из тех, кто доказывал, что какими различными не были бы даны в субъективном опыте человеку его собственные состояния мозга, внешне, напр. с точки зрения нейрохирурга, они являются одними и теми же. Понятие «сознание» в каком-либо субстанциальном смысле — это только устаревший миф, и его следует систематически заменять в нашем представлении о человеке понятием мозга и нервной системы. Мышление — это не более чем активность мозга. Идея, что сознание — это мозг, кажется невероятной на первый взгляд. Конечно, ментальная и нейронная активность имеют мало общего, за исключением такого абстрактного сходства, как длительность в определенные промежутки времени. Как эта мысль вообще может казаться приемлемой?         Множественная реализация. Источником одной из недавних попыток осмыслить эту идею стали широко обсуждаемые теории функционалистов, основанные на знаменитом мысленном эксперименте Тьюринга, целью которого было показать возможность вычислительной модели мышления или других форм ментальной деятельности. К 1950 Тьюринг полагал, что он сделал все необходимое, для того чтобы построить мыслящую машину, разновидность искусственного мозга. Это побудило его попытаться путем мысленного эксперимент