неумеренное потребление пищи или чрезмерное пристрастие к ней. Оно является одной из форм более широкого порока сластолюбия, к-рый охватывает противостоящее добродетели злоупотребление всеми пятью видами чувств, а не только вкусом. Аристотель затрагивает характерные черты Ч., анализируя такой всеобъемлющий порок, как распущенность (см. Распутство). Авторы рим. эпиграммы позднереспубликанского и раннсимперского периодов осуждают ихтишества, связанные с пищей, отталкиваясь от традиционалистского образа идеального рим. гражданина. И лишь у поздних стоиков Ч. получает отдельную и общеэтическую оценку. Эпиктет выделяет две причины, вызывающие осуждение неумеренности в пище: телесное страдание, к-рое в конечном итоге влечет этот вид чувственного наслаждения, и страдание души, сопряженное с угождением телу. Сенека замечает по тому же поводу, что неизбежность душевного страдания тех, кто с большим рвением отыскивает «морские и земные блага (так они называют свое продовольствие)», определяется тем, что предмет их радости не является благом истинным, в роли к-рого может выступать только сама добродетель. Подчиненный чувственным наслаждениям сластолюбец обречен либо страдать от отсутствия удовольствий, либо задыхаться от их избытка. Одновременно он становится абсолютно неспособным противостоять ударам судьбы и проявлять душевную стойкость.
В православно-аскетической традиции порок Ч. дифференцируется на три основных подвида: неумеренное употребление излишнего количества пищи, стремление насыщаться непременно вкусной или редкой пищей, вкушение пиши раньше установленного часа. Хотя Ч. относится к разряду телесных страстей, оно подлежит оценке не как явление сугубо физиологическое - ведь к телу относятся лишь органы, удовлетворяющие потребности, но не удовольствие, сопровождающее их деятельность.
В результате генезис порока признается происходящим на грани психической и телесной сфер.
С этим связано то обстоятельство, что подверженность Ч. нельзя определить только по внешним критериям. Не само по себе количество или качество пищи, зависящие во многом от индивидуальных особенностей человека, но психическое отношение к акту се вкушения определяет присутствие или отсутствие этого порока. Основное значение имеют такие квалифицирующие признаки, как утрата самообладания, т.е. способности соизмерять качество, количество и время вкушения пищи с реальными потребностями, а также потеря молитвенно-созерцательной благодарности Богу как верховному подателю пищи. Борьба с пороком Ч. предполагает не столько волевое подавление позывов к пище, сколько подвиг ума, размышление об ее истинном месте в жизни («занятие сердца ведением» (Исаак Сирин). Августин рассматривает порок Ч. как следствие злоупотребления тем лекарством, к-рым является для нас пища в отношении мучительного голода и жажды. Необходимый переход «от тягостного голода к благодушной сытости» связан с опасностью для добродетели, ибо он сопровождается удовольствием, к-рое может стать ведущей целью вкушения пищи. Сложность определения реального мотива обращения к пище в каждый данный момент позволяет человеку ускользать в оправдательный самообман, «ссылкой на здоровье прикрывая службу Ч.». Однако Августин упоминает простейший критерий для отделения «необходимой пока заботы о теле» от «прислуживанья обманам прихотливой чувственности»: последнее беспредельно по своей сути, ему недостаточно того, что достаточно для здоровья. Реабилитация человеческой чувственности и падение значения аскетической нравоучительной традиции в эпоху Возрождения делают осуждение порока Ч. заметно менее интенсивным. Особенно отчетливо это проявляется в творчестве Ф.Рабле, где гиперболическое описание пиршественных сцен оказывается абсолютно не связанным с моралистическими инвективами против обжорства. Изобильное поглощение пищи связывается им с мудростью застольного слова и триумфом всенародного миропреобразующего труда. Лишь пустое, не включенное в особую пир544 шественную культуру, обжорство (гастролатрия) осуждается Рабле.
В более поздний период порицание Ч. в европейской культуре определяется скорее медицинскими профилактическими предписаниями, чем специфически нравственными соображениями. Лишь И.Кант пытается установить собственно этическое значение неумеренности в употреблении пиши, оставив в стороне то, что делает его нарушением одного из принципов благоразумия (принципа здоровья и удобства). Обжорство, как и пьянство, по его мнению, противоречит долгу человека перед самим собой, поскольку погружение в «животное чувственное удовольствие» лишает его ряда человеческих свойств и достоинств. «Перегрузка пищей делает человека на время неспособным совершать действия, требующие ловкости и рассудительности», парализует способность к деятельной игре представлений и контролю над собой. Лит.: Августин. Исповедь // Августин. Исповедь. Абеляр П. История моих бедствий. М.: Республика, 1992: Аристотель. Никомахова этика // Аристотель. Соч. в 4 т. Т. 4. М.: Мысль, 1984; Зарин СМ. Аскетизм по православно-христианскому учению: Этико-богословское исследование. М.: Православный паломник, 1996; Кант И. Метафизика нравов // Кант И. Соч. в 6 т. Т. 4 (2). М.: Мысль, 1965; Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. М.: Фирма Арт, 1993; Сенека Л.А. О счастливой жизни // Римские стоики. М.: Республика, 1995; Эпиктет. Афоризмы // Римские стоики. М.: Республика, 1995. А.В.Прокофьев