ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ
Источник: Философия науки. Эпистемология. Методология. Культура
Источник: Культурология. Учебный словарь. 2014 г.
Источник: Методология научных исследований. Терминологический словарь. Харьков. Изд-во НУА 2016
М. Foucault. Les mots et les choses. París, 1966, dt. 1971; J. Derrida. De la grammatologie. París, 1967, dt. 1974; J. Derrida. L’écriture et la différence. París, 1967, dt. 1972; J. Lacan. Le Séminaire de J. L., Iff., París, 1975 ff., dt. 1978 ff.; F. A. Kittler. Die Austreibung des Geistes aus den Geisteswissenschaften — Programme des R, 1980; M. Frank. Was ist Neostrukturalismus?, 1983; M. Sarup. An Introductory Guide to Poststructuralism and Postmodernism. London, 1988; P. Engelmann (Hg.). Postmoderne und Dekonstruktion, 1990.
Источник: Философский словарь [Пер. с нем.] Под ред. Г. Шишкоффа. Издательство М. Иностранная литература. 1961
Источник: История и философия науки. Энциклопедический словарь
Во-вторых, Фуко стал рассматривать историю языка и проводить в нем различные трансформации. Деррида деконструировал язык. Все постструктуралисты стараются обнаружить в соотношении элементов языка различия и подвижности. О «смерти субъекта» говорят редко, но по отношению к языку личность все еще вторична. Субъект принадлежит языку, а последний лишен сознания. Наследие структурализма не позволяет постструктуралистам внятно и толково представить человека как существо чувствующее и мыслящее.
В-третьих, постструктуралисты, отказавшись от понятия семантического знака, начинают отходить от идеалов науки. Деррида видит в науке неисправимый логоцентризм, который он с нескрываемым энтузиазмом деконструирует. По мере наращивания усилий постструктуралистов конституируется постмодернизм с его агонистикой языковых игр. Различие между П. и постмодернизмом нивелируется. М. Фуко, пожалуй, наиболее видный постструктуралист из числа тех, кто сумел внести определенный вклад в развитие философии науки. Для него началом философствования является дискурсивная практика, «совокупность анонимных исторических правил, всегда определенных во времени и пространстве, которые установили в данную эпоху и для данного социального, экономического или лингвистического пространства условия выполнения функции высказывания» [1. С. 118]. Высказывание есть лингвистическое действие в области исторического. А дискурсом называется совокупность высказываний, принадлежащих к одной и той же дискурсивной практике. Дискурс — это всегда игра. Фуко интересовался не структурами, хотя и они важны, а становлением и видоизменением дискурсивных практик, всем тем, что в них происходит: трансформациями, рассеяниями, сгущениями. Что касается знания, то оно наращивается по дискурсивным порогам [1.С. 185-186]:
позитивности — дискурсивная формация образовалась и начала трансформироваться;
эпистемологизации — появились модели знания, которые подвергаются критике и проверке;
научности — выработаны критерии аргументации;
формализации — определены аксиомы и формальные правила построения дискурсов.
Философствование Фуко реализует триаду: генеалогия — критика — археология. Генеалогия изучает образование дискурсивных практик. Критика анализирует процессы прореживания, перегруппировки и унификации дискурсов [2. С. 87], но решающее философское действие совершается в археологии, а именно — проблематизация в историческом (отсюда археология — В.К.) поле. «Проблематизация — это совокупность дискурсивных и недискурсивных практик, вводящих нечто в игру истинного и ложного и конструирующих эту игру в качестве объекта мысли (будь то в форме морального размышления, научного познания, политического анализа и т.д.)» [2. С. 312]. Фуко стремился открыть проблемы столь общие, насколько это возможно. Нет и не может быть вечной, в т.ч. априорной, истины. Определяющее значение имеет не истина, а воля к истине, выступающая как стремление к преодолению всяких ставших неприемлемыми границ. В одних случаях целесообразно группировать дискурсы, упорядочивать их, в других — они нуждаются в сотрясении и рассеивании.
Для Фуко наука — это реально работающая рациональность. Что именно считается истиной — определяется установленными в дискурсивной практике правилами. Истина всегда контекстуальна, т.е. она зависит от конкретной ситуации, и относительна. Философия науки — это всегда философия истории науки, которая составляет органичную, но всего лишь одну часть истории культуры. В заслугу Фуко следует поставить и выделение основополагающего значения лингвистического уровня культуры и науки, и явную ориентацию на исторический и проблемный методы, и акцент на прагматике (практике) человеческой жизни. Создается, однако, впечатление, что, будучи увлеченным дискурсивными практиками, он оставил за бортом своего анализа семантические отношения, столь значимые в естествознании. Фуко не уделил должного внимания науке и ее месту в культуре, а также природе научных концептов. См. структурализм, постмодернизм.
Источник: Философия науки. Краткий энциклопедический словарь. 2008 г.
Источник: История Философии: Энциклопедия
Сам интерес к такому называнию или обозначению (структурализм или постструктурализм) идет не изнутри, а извне, это внешние ярлыки явлений, а не самохарактеристики. При этом отношение постструкгурализма к структурализму понимается по-разному: как выявление скрытого в структурализме; как следствие внутреннего изменения в структурализме; как его «вторая волна» (решение нерешенных задач). Постструктурализм — безусловная реакция на структурализм (в области, которая не является ни наукой, ни философией, но строится на скрещении форм и жанров). Социальным символом наступления постструктурализма стал революционный кризис 1968 во Франции: он свидетельствовал об изменении духовного климата и социальной чувствительности. К тому же переход от структурализма к постструкгурализму был феноменом в параде интеллектуальных мод, которые, как правило, во Франции создаются, а в др. странах (в России или США) перенимаются. В результате структуралистские программы и методики сохранили свое научное значение и достаточно широкую сферу применимости, но покинули область социального резонанса. Постструктурализм не стремится объективно выяснить состояние дел, независимое от субъекта или читателя: главное для него — раскрепощение желаний и поиск удовольствия в любом жизненном акте — при всем признании отсроченности, отстраненности любого предмета человеческих вожделений или даже вообще невозможности «реального» наслаждения чем бы то ни было.
Конкретные возможности постструкгурализма были заданы теми способами, которыми можно было помыслить «изнанку» структуры. Соответственно постструктурализм акцентирует, напр., не оппозицию синхронии и диахронии, а некую недифференцированность длительности-становления; не оппозицию вариативного и инвариантного, а самодостаточность события. Изнанками структуры может быть что угодно в зависимости от того, что именно в структуре подвергается отрицанию, на месте безличной логики — эмоции и аффекты («интенсивности»); на месте порядка — случайность; на месте целостности — фрагментарность; на месте слаженного ансамбля — нечто разнородное и взаимоприлаживанию не поддающееся. Из структуры можно выпасть в после-структуру («магму») и в до-струкгуру (набор несвязанных атомов), в социально-политическое пространство игр власти (Фуко) и в полное отрицание социальности как фикции, как условной записи средствами массовой коммуникации на теле каждого конкретного индивида (Бодрийар). При этом сам дух противоречия первенствует над любой субстанцией или материалом: если видеть структуру как органическое единство — то ей можно противопоставить механизмы («желающие машины» из «Анти-Эдипа» Делеза и Гваттари), а если, скажем, «конструкцию» — то, напротив, ботанические «ризомы» или биологические потоки всевозможных субстанций (сперма, кровь), так что машинное и органическое здесь не исключают друг друга.
Почти каждая возможность структурной изнаночности была кем-то и запрошена и как-то образно реализована. Конечно, эти заполняющие субстанции неоднородны. К одному полюсу стягивались объединяющие «метафизики желаний» (пульсации, интенсивности, энергии); к другому — плюрализованные различия (сингулярности, партикулярности). Творчество Делеза (с Гваттари), Лиотара, Бодрийара, Касториадиса давало интересные скрещения — политэкономии, социологии, антропологии, психоанализа. Каждый раз это не были прививки новой терминологии на четко вычленимое понятийное тело, но дальнейший этап размывания концепций, установок, подходов, дававший подчас яркие, неожиданные, сочетания.
Задним числом у всех французских представителей структурализма были обнаружены идеи, характерные потом и для постструктурализма. Так, Фуко в 1970-х гг. исследует механизмы власти и нормирующие практики, порождающие знание. Барт уже в «S/Z» доходит до такой виртуозной фрагментаризации своего литературного объекта, что все прошлые семиотические программы отходят в туманное прошлое. Лакан и вовсе изначально отрывал означающее от означаемого, и даже дляЛеви-Стросса свободное, избыточное, не подлежащее системному упорядочению означающее выступало как условие всякого означения. Общее в постструктурализме, независимо от его конкретных версий и вариантов, одно: эмоция сомнения, критика субъекта, присутствия (наличия), представления, элементы релятивизма и скептицизма. Концептуально-символическим актом, учреждающим постструктурализм, стало изъятие структуралистского «различия» из системы противопоставлений, придающей ему смысловую нагрузку, и абсолютизация различия как такового. «Тексты», «дискурсы» и «стили письма» стали важны отныне не своей системной связностью, а, наоборот, своей отрезочностью, вычлененностью, принципиальной необобщаемостью. Ни структуры, ни даже «эпистемы» в постструктурализме невозможны. Абсолютизация «различия» позволяет назвать все в постструктурализме в том или ином смысле интертекстуальным — цитатным, аллюзивным, перекликающимся через голову эпох и веков (этот термин Кристевой, вдохновленный Бахтиным, отмечает лишь одну разновидность текстовых пересечений). Разумеется, вовсе не любая «интертекстуальность» интересует постструктуралиста: напр., пересечение естественнонаучных текстов с юридическими никого особенно не вдохновит.
Привилегированным местом интертекстуальных взаимодействий становится пересечение литературных (а также литературоведческих) текстов с философскими. Тяготение к такому скрещению было взаимным. Споры о конце философии и о новой философии, широкая область экспериментов — все это размывало прежние жанровые критерии философского рассуждения, обостряло вопрос о том, что есть философия. Что же касается литературы (литературоведения), те она всегда была областью гуманитарного знания, наиболее свободной в своих экспериментах с формой, жанром, стилем. Смычкой между ними было внимание к языку, письму, графике и проч. В США эти процессы, связанные с рецепцией Деррида, протекали достаточно бурно, и в результате литературоведение, которое некогда заимствовало приемы лингво-семиотических исследований, само стало экспортером «теорий» для др. областей знания — для той же философии, а при еще большем расширении — и для естественных наук (переосмысление философии науки в творчестве Р. Рорти). Линия соприкосновения между философией и литературой (литературоведением) — письмо, стиль, риторика, лингвистическая проблематика в широком до размытости смысле слова. Если в языке поставить на первый план не его логическое категориальное содержание, а его метафорическую способность, то непременно возникнет обширное поле всевозможных культурных сближений между самыми разными областями. Но это не будет междисциплинарное единство. Если структуралистская «археология знания» выстраивала, напр., свои «дискурсивные формации» с тем, чтобы, соотнеся различные способы данности культурных фактов, задать относительно однородную область научного изучения, то постструкгуралистская интертекстуальность начисто лишена «выравнивающего», «упорядочивающего» взгляда. Постструктуралист достает свои навыки и умения из кладовой интертекстуальных ассоциаций, как мастер-«самоделкин» (леви-строссовский бриколер) — по случаю и без явного умысла. Среди них может быть и псевдонародная этимология, и изощренная авторская метафора, и контекстуальное созвучие. Установка на изобретательность и интересность в постструкгурализме практически подменяет собой исследовательский пафос. Ему в принципе не так уж важно, будут ли его жесты трактоваться как подрыв тоталитарной угрозы, несомой «большими повествованиями», или, наоборот, как уход от насущных проблем в языковые игры.
Вместе с «деконструкцией» и «постмодернизмом», постструктурализм подчас выглядит как единый комплекс представлений, опирающийся на творчество таких мыслителей, как Лакан, Деррида, Фуко, Лиотар, Делез, Касториадис и др. В США термин «деконструкция» встречается чаще, чем во Франции (причем в различных разновидностях), и практически подменяет «постструктурализм». Как известно, постмодернизм возникает в 1960-х гг. в архитектуре и приобретает философское значение с нач. 1980-х гг. годов в дискуссиях вокруг книга Лиотара «Состояние постмодерна» (1979). Постмодернизм чаще связывается с опытом современного искусства, а постструктурализм — с современной литературой и литературной критикой. Однако в России, напр., и художники, и писатели, и философы с равной готовностью именуют себя постмодернистами. В любом случае постструкгурализм существует в лоне методологического наследования структурализму и отталкивания от него, а постмодернизм — в более широком идеологическом контексте дискуссий, которые ведутся в политическо-экономической сфере (вокруг т. н. постиндустриального общества), в социальной сфере (вокруг отношения к современности или к «модерну») и в эстетической сфере (вокруг модернистского искусства и литературы).
Центром дискуссий о постструктурализме стали работы Ж. Деррида, сильно и ярко выразившего современную культурную ситуацию вторичности и комментаторства и стремящегося противостоять ей изощренностью аналитического искусства. Почти все тексты Деррида представляют собой «прочтения» тех или иных произведений западной философии разных эпох, литературные и художественные произведения. Ядро концепции Деррида — т. н. деконструкция. Это выявление в «сказанном» «несказанного», прочтение текста прежней эпохи в контексте нашей эпохи и тем самым столкновение языковых наслоений различных культурных ситуаций, возведение тех или иных текстовых противоречий, конфликтов, неувязок к главным философским предпосылкам мысли Запада — и в этом последнем смысле любая деконструкция всегда так или иначе сводится кдеконструкции метафизики. Запрос надеконструкцию, по Деррида, обусловлен разрывом между денотативно-логическим языком понятий и риторико-метафорической подоплекой любых интеллектуальных процессов. Остатки логических смыслов, то, что просеивается через категориальную сетку как бессмысленное, может стать значимым в ином отношении и ином контексте. Закрепляясь в языковой ткани текста, эти элементы подспудно сопровождают логически «полновесные» смыслы — путают, перекраивают, одновременно и обедняют, и обогащают их. В процессе деконструкции риторические наслоения высвечиваются чаще всего на одних понятиях и не высвечиваются на других — т. о., деконструктивный анализ руководствуется «чутьем», а не методом.
Для постструкгурализма в целом антиномия серьезного (философия) и несерьезного (литература) нерелевантна. Адекватной позицией философа становится позиция «философахудожника» (Деррида о Ницше). Однако если философия трактуется как разновидность литературного письма, как «просто литература» (Лаку-Лабарт), это подтверждает взгляд на постструктурализм как «тотальный эстетизм». Поздний Фуко обосновывал этику выбором «стиля жизни» или эстетикой. Проявлением общего эстетического поворота стала и деконструкгивистская методология, в которой вопрос о жизни и о мысли — это вопрос о стиле, о манере, о том, чтобы не быть, как все. Однако, как бы мы ни относились к этому феномену, важно помнить, что он не возникает по чьей-то прихоти, чьей-то (доброй или злой) воле. Эстетический поворот в современной культуре развитых стран Запада обусловлен целым рядом объективных обстоятельств, выводящих на первый план все многообразие новых способов пространственно-временного восприятия мира, опосредствованного разветвленной сетью массовых коммуникаций.
Как и любые др. культурные явления, постструктурализм (и постмодернизм) несамодостаточен: его подходы и приемы возможны лишь на фоне других, более «нормальных», более «рациональных» образований жизни, упорядоченной общественным разделением труда, институтами и рынками, в рамках которых разыгрывается любое отношение писателя и читателя, творца и потребителя. Постструкгурализм — это яркая реакция на ситуацию, в которой традиционные способы философствования лишаются жизненного смысла. Однако если бросить сейчас ретроспективный взгляд на то, что уже было в 20 в., мы увидим, что не только формализм и структурализм, но уже и сам постструктурализм исчерпал себя и, по сути, завершился; несмотря на все инерции восприятия и осмысления «конца» (пост-), уже начали складываться — при сохранении тонкой чувствительности к множественному и различному — новые культурные формы «иерархизации» и упорядочения.
Н. С. Автономова
Источник: Новая философская энциклопедия
Главные представители П. - Деррида, Делез, Бодрийар, Лиотар, Корнелиус Касториадис, Кристева, а также такие испытавшие влияние Деррида амер. литературоведы как Миллер, Блум, П. де Ман. К П. иногда относят Р. Барта периода "политической семиологии" и Фуко периода "генеалогии власти".
Так же, как и структурализм, П. не образует организационного единства и не имеет общей программы, хотя определенная общность проблемного поля и подходов к проблемам между вышеназванными авторами, безусловно, существует. Многие из работ, которые можно считать программными для П., вышли в свет еще в 60-е годы (напр., "О грамматологии" Деррида). В 70-е годы П. сосуществовал как со структурализмом, так и с "новыми философами", оказывая большое влияние на леворадикальную интеллигенцию, особенно на студенчество. Однако только в 80-е годы, уже после смерти ведущих представителей структурализма, П. приобретает полную концептуальную самостоятельность и некоторые независимые организационные формы (в 1983 при участии Деррида и Ж.-П. Фая в Париже был организован Международный философский коллеж). Рубеж, отделяющий структурализм от П. - майско-июньские события 1968. Этот период характеризуется обострением чувствительности интеллектуала - философа, ученого, художника - к социальным противоречиям. Падает престиж науки, не сумевшей ни предсказать, ни объяснить социальные катаклизмы, изменяется место гуманитарной культуры в обществе (число людей с университетским дипломом растет, а их роль ослабевает). Индивидуальное Я потрясено столкновением с реальностью массового революционного действия и одновременно с вездесущностью анонимных механизмов власти и социального принуждения, дискредитирующих саму идею поиска объективности. На место экзистенциалистского индивидуального субъекта и структуралистского субъекта как точки пересечения речевых практик П. ставит коллективное Я (Мы), малую группу единомышленников. Она бессильна против "демонизма власти", не способна и не пытается ее захватить, но ставит целью повсеместное изобличение и описание очагов власти, фиксацию ее стратегий. Такая позиция позволяет группе сохранить человеческое, жертвуя индивидуальным. П. возник первоначально из осмысления известной сентенции периода майских событий: "Структуры не выходят на улицы". Коль скоро нечто важное, тем не менее, свершается (кто-то строит баррикады и оспаривает существующий порядок), значит, самое главное в структуре - не структура, а то, что выводит за ее пределы.
Способов показать "изнанку структуры" в П. - множество. Так, за рамками структуры как статической упорядоченности находится история, динамика, за рамками структуры как взаимосоотнесенности "бинарных оппозиций" остаются тексты, преодолевающие дихотомический принцип, или же вовсе некая нерасчлененность, слитность ("магма" у Касториадиса), за рамки структуры как законосообразности выходят случай, шанс, событие, свобода; за рамки структуры как логического построения - аффекты, тело, жест, за рамки структуры как нейтрального, объективного, познавательного - власть, отношения господства и подчинения и т.д. Все эти грани и аспекты "изнанки структуры" нерядоположны и неравнозначны. Среди ориентаций внутри П. особенно важны две - с акцентом на текстовую реальность и с акцентом на политическую реальность. Девиз одной - "вне текста нет ничего" (вариант: "нет ничего, кроме текста" - Деррида), другой - "в конечном счете все - политика" (Делез). Между этими утверждениями нет противостояния, но есть взаимосцепления. Более того, у этих подходов единая онтологическая ("неометафизическая") основа - желание как самая главная сила, от которой зависят все проявления индивидуальной и социальной жизни. Желание - это непреложная, предельная, нередуцируемая реальность, именно она в конечном счете и определяет все неструктурное в структуре: "Изнанка структуры есть чистое бытие желания" (С. Леклер).
Этот переход от программы структурализма к программе П. отчетливо прослеживается в смене доминант в концепции Фуко: от "археологии знания" 60-х годов к "генеалогии власти" 70-х и далее - к анализу "человека вожделеющего" ("желающего") в работах 80-х годов. Одной из главных задач П. становится критика западноевропейской метафизики с ее логоцентризмом, обнаружение за всеми культурными продуктами и мыслительными схемами языка власти и власти языка. Логоцентризму, основанному на идее бытия как присутствия, данности, смысла, единства, полноты и проч., в П. противопоставлены идеи различия и множественности.
Наиболее последовательно и ярко эта разновидность П. представлена у Деррида. Его первая цель - опровергнуть метафизику. Но сделать это не может лишь мысль, замкнутая на самое себя, сросшаяся со знанием, рациональностью, опирающаяся на науку и философию в их взаимном обосновании. Для того чтобы "перехитрить" метафизику, приходится нарушать междисциплинарные перегородки и политические запреты, выходя на уровень тела, действия, события, языка в его особом повороте, позволяющем увидеть за антитезой речи и письма (или иначе - сущности и явления, света и тьмы, наличия и отсутствия и т.п.) то общее, что делает возможной саму антитетичность: в случае речи и письма это "археписьмо" как предусловие всякой речи и письма, всех вообще дискурсивных различений в культуре. Внутри поля возможностей, где нет четко очерченных дисциплин, где соседствуют фрагменты истории и моральной философии, эпистемологии и социологии, политики и художественной практики (в первую очередь - современной литературы), означивание становится неожиданностью, событием, а не предсказуемым результатом внутрисистемных взаимодействий. Операции "разборки" и "сборки", или - иначе - деконструкции, в работах Деррида придают П. "методологическую" определенность (самого слова "метод" представители П. избегают). Главная задача деконструкции - "раздразнить и выманить наружу конфликтующие силы означения" (Б. Джонсон), показать в любого рода текстах значимость элементов внесистемных, маргинальных, т.е. деталей, не замеченных или же осознанно замолчанных сначала автором текста, а потом читателями, которые оставили нам свидетельства своих прочтений в виде собственных текстов. Так, всякий текст живет среди откликов, "перекличек", "прививок", "следов" одного текста на другой. След важнее и первичнее любой системы: это отсрочка во времени и промежуток в пространстве; отсюда столь существенный для Деррида глагол "differer", означающий одновременно "различать" и "отсрочивать" и соответствующий неографизм "differance" ("различание"). Все эти нарушения структурности и системности - следы пространственных "кочевий" ("номадизм" Делеза/Гваттари) - наводят на мысль, что структура либо не существует вовсе, либо она существует, но не действует, либо, наконец, действует, но в столь измененном виде, что именно "поломка", а не "правильное" ее функционирование становится "нормой". Система размыкается и "входит в контекст", приобретая тем самым то "внешнее" измерение, которое в структурализме целиком устранялось в пользу внутренней грамматики взаимосвязанных элементов. Поскольку контекст может безгранично расширяться, постольку зависящее от контекста значение оказывается совершенно неопределенным. Под давлением контекста в тексте размываются границы "внешнего" и "внутреннего": на их место у Деррида и Делеза приходят многообразные мыслительные эксперименты с пространством - всевозможные "складки", "выпуклости-вогнутости", "вывернутые наизнанку полости" и проч. Происходят и другие деформации принципа структурности: напр., произвольность знака уничтожается парадоксальным утверждением "изначального мимесиса" (Деррида), динамикой взаимообмена "подобий" (Бодрийар), хотя "миметические" отношения устанавливаются не между "текстом" и "жизнью", а между различными текстами и составляющими их элементами. В противовес исключению субъекта в структурализме П. выдвигает тезис о "включенности" ("загрузке" или "инвестировании", подобно вложению капиталов) желаний субъекта в процесс означения, на первый план иногда выходит даже внесистемная логика "воображения" (Касториадис).
П. в сравнении со структурализмом полностью меняет ось опорных усилий в процессе чтения. Для П. объективность, метод, научность не имеют значения и не выступают как искомые цели. В силе остается характерный и для структурализма "смертный приговор" референции (Бодрийар) и самый решительный протест против репрезентации, представления как основы всего западного мышления. Но к этим двум отрицаниям добавляется новое. Это отрицание понятия, концептуальности: понятие отныне уже не может претендовать на схватывание объекта, осмысление реальности; нет и не может быть такого "метауровневого" повествования ("нарратива"), которое было бы способно охватить общественное состояние и тем более - его динамику (Лиотар). Сообразно такому а-концептуализму меняется и характеристика человека. Если структуралистский субъект был прежде всего "функционером символического порядка", носителем и защитником знания, то субъект в П. - "безумец, колдун, дьявол, ребенок, художник, революционер, шизофреник", он - "слуга беспорядка", рупор стихий, превосходящих систему, его цель - "свести с ума структурализм, культуру, общество, религию, психоанализ" (Делез/Гваттари, Ф. Берсю).
П., однако, не ограничивается чистым отрицанием структурализма. П. дает доступ к уровням, полностью исключавшимся из рассмотрения в структурализме. Если в триаде Лакана "реальное - воображаемое - символическое" реальное вовсе "исключено из игры", воображаемое трактуется как сфера субъективных иллюзий, а символическое (бессознательный мир означающих) господствует над всем остальным (именно оно, по Лакану, дает доступ к подлинной объективности того или иного социокультурного предмета), то в П. все обстоит иначе: всеми мыслимыми и немыслимыми средствами субъект прорывается к реальности, к уровню "бытия желаний". Символическое, означающее отрицаются - они агрессивны и навязывают человеческим желаниям чуждые им расщепления, сковывают их "ошейником". "Невозможное реальное" Лакана становится у Делеза и Гваттари машиной, производящей желания, а символическое - извращенным, ложно театрализованным (мифы, трагедии, Эдип в рамках семейной "сцены") изображением бессознательного. Для Г. Лардро и К. Жамбе лакановское символическое - это "речь мэтра", "дискурс власти". Подлинно бессознательное, согласно П., чистая абстракция - оно нефигуративно и несимволично.
Несмотря на явный противонаучный пафос и введение своеобразной неовиталистской схематики (напоминающей о Ницше, Бергсоне, Хайдеггере), противопоставляемой знанию, проблематизация системы в рамках П. все же не лишена системности и может функционировать как знание, а также истолковываться в эпистемологическом ключе, сколь бы против этого ни возражали сами постструктуралисты. Если занять по отношению к П. внешнюю позицию и поставить под сомнения некоторые его проблематизации, то окажется, что проекты структурализма и П. связаны гораздо теснее, чем это поначалу заметно. В самом деле, ведь и в горизонте структуралистской грамматики могут проявиться отклонения, исключения, маргиналии (будь то "безумие", "тюрьма" или "табу"), а в горизонте П. - регулярности, хотя обнаруживаются они не на уровне отдельных текстов или действий, а на уровне более широких - междутекстовых - пространств. Таким образом, П. выглядит как попытка отказа от структурализма при невозможности его действительного преодоления. В самом деле, фундаментальная критика структурализма предполагает выяснение пределов применимости понятия структуры, однако в П. этого нет.
Н. С. Автономова
Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип. М., 1990; Ильин И. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996; J. Baudrillard. Oublier Fourcault. P., 1977; M. Frank. Was ist Neostrukturalismus? Fr./M., 1984; P. Dews. Logic of Disintegration. Post-structuralist Thought and the Claims of Critical Theory. L., N.Y., 1987; R. Harland. Superstructuralism. The Philosophy of Structuralism and Poststructuralism. L., N.Y., 1987; H. Dreyfus, P. Rabinow. Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutic. Chicago, 1982.
Источник: Современная западная философия: словарь
Франц. POSTSTRUCTURALISME, англ. POSTSTRUCTURALISM. Идейное течение западной гуманитарной мысли, оказывающее в последнюю четверть века сильнейшее влияние на литературоведение Западной Европы и США. Получил такое название, поскольку пришел на смену структурализму как целостной системе представлений и явился его своеобразной самокритикой, а также в определенной мере естественным продолжением и развитием изначально присущих ему тенденций. Постструктурализм характеризуется, прежде всего, негативным пафосом по отношению ко всяким позитивным знаниям, к любым попыткам рационального обоснования феноменов действительности, и в первую очередь культуры.
Так, например, постструктуралисты рассматривают концепцию «универсализма», т. е. любую объяснительную схему или обобщающую теорию, претендующую на логическое обоснование закономерностей действительности, как «маску догматизма», называют деятельность подобного рода проявлением «метафизики» (под которой они понимают принципы причинности, идентичности, истины и т. д.), являющейся главным предметом их инвектив. Столь же отрицательно они относятся к идее «роста», или «прогресса», в области научных знаний, а также к проблеме социально-исторического развития. Сам принцип рациональности постструктуралисты считают проявлением «империализма рассудка», якобы ограничивающим «спонтанность» работы мысли и воображения, и черпают свое вдохновение в бессознательном. Отсюда и проистекает то явление, которое исследователи называют «болезненно патологической завороженностью» (morbid fascination, по выражению М. Сарупа) (Sarup: 1988, с. 97) иррационализмом, неприятием концепции-целостности и пристрастием ко всему нестабильному, противоречивому, фрагментарному и случайному. Постструктурализм проявляется как утверждение принципа «методологического сомнения» по отношению ко всем «позитивным истинам», установкам и убеждениям, существовавшим и существующим в западном обществе и применяющимся для его легитимации, т. е. самооправдания и узаконивания. В самом общем плане теория постструктурализма — это выражение философского релятивизма и скептицизма, эпистемологического сомнения, являющегося по своей сути теоретической реакцией на позитивистские представления о природе человеческого знания.
Выявляя во всех формах духовной деятельности человека признаки «скрытой, но вездесущей (cachee mais omnipresente) метафизики, постструктуралисты выступают прежде всего как критики «метафизического дискурса». На этом основании современные западные классификаторы философских направлений относят постструктурализм к общему течению «критики языка» (la critique du langage), в котором соединяются традиции, ведущие свою родословную от Г. Фреге и Ф. Ницше (Л. Витгенштейн, Р. Карнап, Дж. Остин, У. Куайн), с одной стороны, — и от М. Хайдеггера (М. Фуко, Ж. Деррида), с другой. Если классическая философия в основном занималась проблемой познания, т. е, отношениями между мышлением и вещественным миром, то практически вся современная западная новейшая философия переживает своеобразный «поворот к языку» (a linguistic turn), поставив в центр внимания проблему языка, и поэтому вопросы познания и смысла приобретают у них чисто языковой характер. В результате и критика метафизики принимает форму критики ее дискурса, или дискурсивных практик, как у Фуко.
Для Фуко знание не может быть нейтральным или объективным, поскольку всегда является «продуктом властных отношений». Вслед за Фуко постструктуралисты видят в современном обществе прежде всего борьбу за «власть интерпретации» различных идеологических систем. «Господствующие идеологии», завладевая «индустрией культуры», иными словами, средствами массовой информации, навязывают индивидам свой язык, т. е., по представлениям постструктуралистов, отождествляющих мышление с языком, навязывают сам образ мышления, отвечающий потребностям этих идеологий. Тем самым «господствующие идеологии» существенно ограничивают способность индивидуумов осознавать свой жизненный опыт, свое «материальное бытие». Современная «индустрия культуры», утверждают постструктуралисты, отказывая индивиду в адекватном средстве для организации его собственного жизненного опыта, тем самым лишает его необходимого «языка» для понимания (интерпретации) как самого себя, так и окружающего мира.
Таким образом, язык рассматривается не просто как средство познания, но и как инструмент социальной коммуникации, манипулирование которым со стороны «господствующей идеологии» касается не только языка наук (так называемых «научных дискурсов» каждой дисциплины), но главным образом проявляется в «деградации языка» повседневности, служа признаком извращения человеческих отношений, симптомом «отношений господства и подавления». При этом ведущие представители постструктурализма (Деррида и Фуко), продолжая традиции Франкфуртской школы Kulturkritik, воспринимают критику языка как критику культуры и цивилизации.
Теория постструктурализма развивалась как критика структурализма, которая велась по четырем основным направлениям:
проблемам структурности,
знаковости,
коммуникативности и
целостности субъекта.
Следует отметить, что критика концепции целостного субъекта была осуществлена в значительной мере уже в рамках структурализма и в теории постструктурализма получила лишь свое окончательное завершение.
Прежде всего, в русле той тенденции постструктурализма, которую Р. Барт по аналогии с иконоборчеством назвал «знакоборчеством» (Barthes:1970, с. 271), была предпринята попытка дезавуировать традиционную структуру знака. Первым против соссюровской концепции знака выступил в 50-х годах Ж. Лакан, отождествив бессознательное со структурой языка, и заявив, что «работа сновидений следует законам означающего» (Lacan:1966, с. 116). Он утверждал, что означающее и означаемое образует отдельные ряды, «изначально разделенные барьером, сопротивляющимся обозначению» (там же, с. 149). Тем самым Лакан фактически раскрепостил означающее, освободив его от зависимости от означаемого, и ввел в употребление понятие плавающего означающего.
Позднее Ю. Кристева развила эту мысль, выдвинув концепцию текстуальной продуктивности, где принципом, связывающим текст, служит процесс «означивания». Смысл этой операции заключается в том, что вместо «обозначения», фиксирующего отношения между означающим и означаемым, приходит процесс «означивания», выводимый из отношений одних только означающих. Это окончательно замыкает поэтический текст в кругу других текстов и теоретически отвергает всякую возможность его связи с внеязыковой реальностью.
В этом отношении, пожалуй, можно согласиться с Вельшем, когда он называет постструктурализм тем «течением, которое отмежевывается от постулата структурализма о неснимаемости различия, которое считает, что можно переступить через любое различие по пути к единству» (Welsch:1987, с. 141).
Наиболее авторитетное среди постструктуралистов теоретическое обоснование этой критики традиционной концепции знака дал Ж. Деррида. Он предпринял попытку опровергнуть эпистемологическое обоснование, на котором покоился «классический структурализм», а именно — невозможность разделения ряда означаемого и ряда означающего при функционировании знака. Детально разработанная аргументация Дерриды направлена не столько на выявление ненадежности любого способа знакового обозначения, сколько на то, что обозначается, — на мир вещей и законы, им управляющие (также логоцентризм).
Особое неприятие Дерриды вызывает соссюровская теория знака, основанная на примате звучащего слова над письменным. Когда человек говорит, то, по Дерриде, у него создается «ложное» представление о естественности связи означающего (акустического образа слова) с означаемым (понятием о предмете или даже с самим предметом). Это кажется французскому ученому абсолютно недопустимым, поскольку в данном случае не учитываются ни интенциональная направленность сознания, воспринимающего мир по своим внутренним законам и представлениям, ни опосредующая роль контекста культуры.
Рассматривая мир только через призму его осознания, т. е. исключительно как идеологический феномен культуры и, даже более узко, как феномен письменной культуры, постструктуралисты готовы уподобить самосознание личности некоторой сумме текстов в той массе текстов различного характера, которая, по их мнению, и составляет мир культуры. Поскольку, как не устает повторять Деррида, «ничего не существует вне текста», то и любой индивид в таком случае неизбежно находится «внутри текста», т. е. в рамках определенного исторического сознания, что якобы и определяет границы «интерпретативного своеволия» критика. Весь мир в конечном счете воспринимается как бесконечный, безграничный текст.
Вторая важная сторона деятельности Дерриды — его критика самого принципа «структурности структуры», в основе которого и лежит понятие «центра» структуры как некоего организующего начала, того, что управляет структурой, организует ее и в то же время само избегает структурности. Для Дерриды этот «Центр» — не объективное свойство структуры, а фикция, постулированная наблюдателем, результат его «силы желания» или «ницшеанской воли к власти»; в конкретном же случае толкования текста — следствие навязывания ему читателем собственного смысла. В некоторых своих работах Деррида рассматривает этот «центр» как «сознание», «cogito», или «феноменологический голос». Само интерпретирующее «я» вместе с тем понимается им как своеобразный текст, «составленном» из культурных систем и норм своего времени.
Вместе с понятием структуры критики подвергаются такие структурообразующие принципы, как бинаризм, оппозиция, различие. Пожалуй, можно согласиться с Вельшем, когда он называет постструктурализм тем «течением, которое отмежевывается от постулата структурализма о неснимаемости различия, которое считает, что можно переступить через любое различие по пути к единству» (Welsch:1987, с. 141).
Подобная критика структуры — самая показательная сторона постструктурализма. Наиболее последовательно она проводилась в теориях деконструкции Дерриды, текстуальной продуктивности Ю. Кристевой, шизофренического дискурса и ризомы Ж. Делеза и Ф. Гваттари и т. д. В том же направлении развивалась мысль и второго после Дерриды по своему влиянию теоретика постструктурализма М. Фуко. В значительной степени он явился продолжателем «разоблачительной критики», начатой теоретиками Франкфуртской школы Т. В. Адорно, М. Хоркхаймером и В. Беньямином. Главная цель ее — критика всех феноменов общества и сознания как сознания буржуазного, — состояла в том, чтобы выявить сущностный, хотя и неявный иррационализм претендующих на безусловную рациональность философских построений и доказательств здравого смысла, лежащих в основе «легитимации», самооправдания западной культуры последних столетий. Основная цель исследований Фуко — выявление исторического бессознательного различных эпох, начиная с Возрождения и по XX в. включительно. Исходя из концепции языкового характера мышления и сводя деятельность людей к «дискурсивным практикам», Фуко постулирует для каждой конкретной исторической эпохи существование специфической эпистемы — «проблемного поля», достигнутого к данному времени уровня «культурного знания», образующегося из дискурсов различных научных дисциплин.
При всей разнородности этих дискурсов, обусловленной специфическими задачами разных «форм познания», в своей совокупности они образуют, по утверждению Фуко, более или менее единую систему знаний — эпистему. В свою очередь, она реализуется в речевой практике современников как строго определенный языковой код — свод предписаний и запретов. Эта языковая норма якобы бессознательно предопределяет языковое поведение, а, следовательно, и мышление отдельных индивидов. Таким образом, в теории Фуко научно-технический прогресс мистифицируется, подменяется анонимной и полиморфной «волей-к-знанию» и интерпретируется как стремление замаскировать «волю-к-власти» претензией на научную истину.
Разработанная Фуко методика анализа общественного сознания, концепция децентрализации, трактовка «воли-к-знанию» как «воли-к-власти», интерес к маргинальным явлениям цивилизации, иррационалистическое толкование исторического прогресса — все это было взято на вооружение «левыми деконструктивистами» и постмодернистами, что в значительной степени предопределило специфику их анализа художественных произведений.
Панъязыковая и пантекстуальная позиция постструктуралистов, редуцирующих сознание человека до письменного текста, а заодно и рассматривающих как текст (или интертекст) литературу, культуру, общество и историю, обусловливала их постоянную критику суверенной субъективности личности и порождала многочисленные концепции о «смерти субъекта», через которого «говорит язык» (М. Фуко), «смерти автора» (Р. Барт), а в конечном счете и «смерти читателя» с его «текстом-сознанием», растворенном в великом интертексте культурной традиции.
Практические аспекты критики теории художественной коммуникации более детально были разработаны в концепциях деконструктивизма и постмодернизма, но их общеметодологические основы были заложены именно в трудах Дерриды, Кристевой, Делеза и Гваттари. Постструктуралистская критика коммуникативности в основном сводилась к выявлению трудности или просто невозможности адекватно понять и интерпретировать текст. Естественно, что когда постструктуралисты обращались к конкретному анализу художественного произведения, в их поле зрения попадало творчество тех поэтов и писателей (Рембо, Лотреамон, Роб-Грийе, Джойс), у которых смысловая неясность, двусмысленность, многозначность интерпретации выступали на передний план. С этим связано и ключевое для деконструктивизма понятие смысловой неразрешимости (неразрешимость смысловая) как одного из принципов организации текста, введенного Дерридой.
Постструктурализм в целом можно определить как общеметодологическую основу, на базе которой деконструктивисты и постмодернисты выстраивали свои концепции, отличающиеся фактически лишь сменой исследовательских приоритетов, иными идейно-эстетическими ориентациями и более практическим характером анализа, нацеленного прежде всего на изучение литературы.
Источник: Постмодернизм. Словарь терминов
Чтобы уяснить, почему мы говорим "структура", необходимо знать, почему мы не желаем больше говорить "эйдос", "сущность", "конструкция", "гештальт", "тотальность", "организм" и т. д. Как поясняет Деррида, важно объяснить не только то, почему все эти понятия оказались недостаточными и неубедительными в теоретическом отношении, но также, почему понятие структуры, призванное заменить эти понятия, тем не менее продолжает заимствовать некоторые значения из этих понятий. Объединяет понятие структуры с вышеназванными понятиями закрытость, завершенность, в соответствии с которой переход от одной структуры к другой может быть помыслен только в смысле случая или катастрофы.
Важно также заметить, что традиционное определение структуры всегда мыслится центрированным. Понятие структуры всегда фиксируется относительно некоторого самотождественного начала или точки присутствия. Наличие начал сковывает игру взаимозависимостей. Этот аспект закрытости, завершенности структуры, лишенной всех возможных изменений, динамики, особенно подчеркивается метафорической основой структуры в понятии пространственности. Строго говоря, понятие структуры предполагает геометрическую и морфологическую пространственность. Следовательно, деконструкция структуры локализуется прежде всего в пространственности, вызываемой метафорой структуры. Для того, чтобы лишить понятие структуры его геометрических и морфологических коннотаций, необходимо вопрошать метафоричность термина "структура". И только тематизируя и исключая из понятия структуры все фигуративные коннотаций, геометрическую репрезентацию унифицированного и центрированного пространства, мы способны будем помыслить "структуральность структуры", определенную непространственность или первоначальную пространственность понятия структуры. Фигуративная пространственность, ассоциируемая с термином "структура", нейтрализует "структуральность структуры". Более того, именно из последней морфологическая и геометрическая пространственность получает собственный смысл.
Идея "структуральности структуры" предполагает определение закона, в соответствии с которым структура всегда подлежала определенному центру. Это также попытка децентрировать структуру, помыслить ее открытость, незавершенность или то, что, оставаясь внутри структуры, повернуто против ее закрытости. В самом понятии структуры уже заложена идея "структуральности структуры". "Функция этого центра, - пишет Деррида, - состоит не только в том, чтобы ориентировать, стабилизировать, организовывать структуру - нельзя в действительности помыслить неорганизованную структуру - но, прежде всего, в том, чтобы сделать достоверным, что организующий принцип структуры будет ограничивать то, что мы могли бы назвать игрой структуры... Тем не менее, центр также закрывает игру, которую он открывает и делает возможной... Центр - это центр тотальности, и все-таки, поскольку центр не принадлежит к тотальности, не является частью тотальности, тотальность имеет свой центр везде. Центр не является центром".
Постструктуралистская практика по-разному вычленяет "структуральность структуры". Деррида выделяет "неразрешимости" - differance, дополнительность, след и т. д., которые обусловливают возможность и невозможность классического философского дискурса. Делез с его идеей различия - повторения - укорененности человека, подобно траве, не имеющей главного корня, стремится противостоять классическим теориям системы, генезиса, идентичности. Место субъекта занимает желание. Ж. Делез пишет: "В каком-то смысле больше хотелось бы, чтобы ничего не работало, не функционировало; не рождаться, остановить колесо рождения, остаться без рта для сосания..." Размыкание, повреждение структуры означает, что трансцендентальное означаемое типа эйдоса, субстанции, Бога, человека и др. не является никогда абсолютно присутствующим вне системы различий. "Машины желания работают исключительно в поврежденном состоянии, бесконечно ломаясь" (Ж. Делез).
Размыкание структуры предполагает также разоблачение традиционной соссюровской схемы знака как единства означающего и означаемого. Еще Лакан призывал "не поддаваться иллюзии, что означающее отвечает функции репрезентации означаемого", поскольку означающее есть то, что репрезентирует субъекта для другого означающего. Лакан указывает на непреодолимую пропасть между означающим и означаемым, что выражается в отсутствии доступа от одного к другому. Означающее господствует над означаемым. В П. варианте Ю. Кристева противопоставляет символизации семиотизацию. Символизация представляет собой "язык как номинацию, знак и синтаксис". Семиотизация есть условие порождения, производства знаковой системы. Текстовой анализ предполагает различение между "фено-текстом" и "гено-текстом". "Фено-текст" - это структурированная поверхность текста, исследуемая эмпирическими методами структурной лингвистики. "Гено-текст" - это глубинная структура текста, "не-структурированная" и "не-структурирующая", где собственно и происходит производство значения. Лиотар переворачивает порядок означающего и фигуры. Не фигуры зависят от означающего, а цепь означающих зависит от фигурных эффектов, состоящих из асигнификативных знаков, разбивающих и означающее, и означаемое. Барт противопоставляет произведению текст, который представляет собой не структурированное означающее, а условия его порождения. Различие между текстом и произведением сводится к тому, что произведение означает ставшую структуру, законченное производство, в то время как текст означает процесс становления произведения. Текст в отличие от произведения не поддается жанровой классификации, исчислению, филиации, потреблению, постигается через свое отношение к знаку, собственную множественность, через удовольствие. Целью анализа текста будет установление игры множества смыслов.
Деррида считает, что традиционное отделение означающего как внешнего, производного от смысла, истины, означаемого приводит к утверждению господства означаемого над означающим, гипостазированию "трансцендентального означаемого". Критика дуалистической концепции знака вовсе не означает простого переворачивания порядка означающего и означаемого, а деконструкцию самой иерархической структуры вместо иерархической оппозиции, парадигмальной для традиционного структурализма, differance. "Differance - это то, благодаря чему движение означивания оказывается возможным лишь тогда, когда каждый элемент, именуемый "наличным" и являющийся на сцене настоящего, соотносится с чем-то иным, нежели он сам, хранит в себе отголосок, порожденный звучанием прошлого элемента и в то же время разрушается вибрацией собственного отношения к элементу будущего..." (Ж. Деррида). Деконструкция понятия знака означает также деконструкцию системы понятий, сформировавшихся вокруг знака.
Деррида характеризует основной способ западноевропейского мышления как лого-фоно-фаллоцентризм. Голос понимается метафизикой в его непосредственной связи со смыслом. Естественная связь существует между голосом (душой) и смыслом (означаемым). Голос порождает и выговаривает смысл. "Смысл - в традиции европейской философии - и есть голос. Отсюда - эффект "вечной новизны". Смысл рождается и исчезает, как звучит и смолкает голос... Смысл "вечен" в силу своей одноразовости" (Деррида). Голос граничит с детерминацией через историю смысла бытия в целом как присутствия, присутствования (длящегося присутствия). История объектов присутствия включает субстанции когитарного сознания, "субъективности", соприсутствия, саморепрезентации и рефлексии "другого" (или через него), интерсубъективности интенционально-феноменологического "эго". Бытие как "трансцендентальное означаемое" выражается в голосе. Детерминация истории бытия создается за счет устранения означающего как тела, материи, внешних по отношению к голосу, логосу. Видимость истории бытия создается за счет чистой самоаффекции, где субъект движется от себя к себе, отказываясь заимствовать извне "своего собственного" какие-то внешние обозначения. Субъект изнутри себя продуцирует порядок означающих. Этот опыт самоаффекции и обеспечивает идеальность как условие идеи истины, что и составляет опыт бытия. Однако лого-фоноцентрическая модель присутствия содержит в себе момент отсутствия, паузы, задержки означаемого. "В русле традиции как Гуссерль, так и Соссюр продолжают противопоставлять голос и знак как идеальное и материальное речи. Между тем, главное, что позволяет считать объект идеальным, - это его бесконечная повторяемость... вне зависимости от контекста... Идеально то, что может быть взято в кавычки. Таков прежде всего "материальный знак". Но точно такой же "материальной идеальности" подвержен и голос. Поэтому мы говорим о принципе письма, лежащем в основе устной речи...". Письмо, инскрипция выступают онтологическими альтернативами логоса/голоса присутствия. В постструктуралистской критике письмо как общее пространство размещения включает в себя ниспровержение структурносемиотической закрытости.
Постструктуралистский вариант феминизма описывает фаллоцентрическую организацию как основанную на дифференциальной экономии по распределению удовольствий. Причем эта дифференциальная экономия касается не только сексуальных практик, но и сексуальных дискурсов, организованных вокруг структурирующего отсутствия - отсутствия дискурса "женского наслаждения". В отсутствие дискурсов, идентифицирующих женские желания и удовольствия, "мужская идеология" конструирует их по собственному подобию, инвестируя их формами, способствующими засилью мужского начала, рациональности. Этим засильем патриархального обосновывается создание теории "женского письма", которая ниспровергает сексуальный порядок, основанный на логике различия и молчании женщин. Теорию "женского письма" развивает Э. Сиксу. Ю. Кристева развивает теорию женских способов означивания с т. зр. проведенной ею границы между символизацией и семиотизацией. Женские способы означивания в отличие от символического, рационального, логического дискурса находят выражение в различных фигурах речи - тональности, жестах, ритме, риторике, метафоре и др. Л. Иригари описывает фаллоцентрическую культуру как основанную на метафизике тождества и оперирующую бинарными метафизическими оппозициями. Согласно Иригари, женщины должны обнаружить специфический язык "выговаривания" и "прописывания" собственных желаний, аксиологически отличных от фаллического мышления. Женский язык смещает стерильность фаллоцеитрической категоризации: эротизм женщины множественен, так же как эрогенные зоны женщины разбросаны по всем неидентифицируемым точкам женского тела.
Теория "женского письма" подрывает иерархическую структуру оппозиций, тождественность сторон оппозиции - "мужского" и "женского" начал, тем самым практикует идею двуполости (бисексуальности) и множественности полов. Р. Барт провозгласил необходимость существования бесконечного множества языков, совпадающих с бесконечностью наших желаний. Ж. Делез и Ф. Гваттари предложили идею перехода от молярного двуполого деления индивида к молекулярному, когда число полов будет равно числу людей и устранятся все ссылки на анатомические признаки полов.
Разоблачение понятий структуры, знака, принципа центрации влечет за собой "семантическое аннулирование" (Бодрияр), "кастрацию" (Барт) реальности, критику принципа репрезентации, замену репрезентативной модели симулятивной. Исчезает различие между реальностью и ее представлением. Остаются одни лишь "симуляции" и "репрезентации", и на смену реальности приходит гиперреальность. Репрезентации уже не копируют реальность, они сами ее моделируют - то, что Бодрийяр называет "процессией симулякров". Далее нет смысла говорить ни об имитации, копировании, отражении, ни даже о пародировании реальности, поскольку последняя исчезла как таковая, как ставшая, определенная структура. Реальность существует только как эффект процесса симуляции, как ее спекулятивный элемент. "Симуляции" и "репрезентации" включены в структуру реальности.
Размыкание структуры предполагает также разоблачение структуралистского понимания бессознательного. Бессознательное - это не структура "воображаемого" и "символического". Бессознательное - это машины желания. В самом общем плане для структуралистов, воображаемое - это порядок тождества и присутствия, совокупность представлений, которую человек создает сам о себе: оно связывается с диадическими взаимоотношениями с матерью. Символическое - это совокупность социокультурных норм и предписаний, необходимое усвоение которых позволяет индивиду успешно реализовать себя в обществе: оно связывается с введением третьего термина - имени отца. Имя отца репрезентируется "абсолютным означающим" фаллосом. Реальное - это совокупность биологических и психических потребностей и инстинктов. Фаллос как "абсолютное означающее" и имя отца позволяют вытеснить воображаемое и подчинить его символическому. Язык как символический порядок репрезентирует реальное. Становление индивида в "стадии зеркала" предполагает переход от воображаемого к символическому. Реальное репрессировано, выведено за рамки структуры. Для П. Эдип - это не имманентная структура бессознательного. Эдип является параноидальной идеей взрослого. Все начинается в голове отца, законодателя, символического: "Так вот что ты хочешь, убить меня, жить с матерью?" Комплекс вины - это идея, спроецированная отцом (символическим). "Параноидальный отец эдипизирует сына" (Делез и Гваттари). Символический порядок смещается реальностью желания, которое является производителем. "Реальное не есть невозможное, напротив, в реальном все возможно, все становится возможным..." (Делез и Гваттари). Не сексуальность, не желание, не реальное находятся на службе структуры языка, символического, а наоборот, последние находятся на службе у сексуальности как циклического движения, посредством которого бессознательное самовоспроизводится. С т. зр. этого самовоспроизводства оказывается излишним вопрос об оппозиции символического и реального. "Мы не отрицаем, что есть Эдипова сексуальность... Но мы отрицаем, что они представляют собой бессознательное производство желания. Более того, кастрация и эдипизация порождают фундаментальную иллюзию, которая заставляет нас верить, что реальное производство желания подчинено юрисдикции высших интегрирующих формаций... в результате имеет место конверсия бессознательного" (Делез и Гваттари).
П. в некотором смысле продолжает и критикует структуралистское понимание человека. Во всех исследованиях структуралистского характера власть самого структуралиста является необходимым дополнением к исследуемому объекту Структура - это симулакрум объекта, т. е. объект плюс сознание структуралиста. Об этом говорит Барт: "Модель - это интеллект, приплюсованный к предмету, и такой добавок имеет антропологическую значимость..." В П. человек выступает уже не как индивидуальность, а как индиви(д)-дуальность: речь идет о шизофренизации человека как разорванного, фрагментарного существа. Проблематизируются понятия рефлексии, самосознания, самопринадлежности. Анализ бессознательного производства желания, различения, "другого" подрывает гуманистический способ суждения. Самотождественность человека позволяет обществу манипулировать им вне зависимости от характера самотождественности (положительная или отрицательная). В П. человек постоянно индиви(д)-дуализируется, не способен обрести какое-то фиксированное тождество. Делез и Гваттари сформулировали принцип ускользания и две социальные инвестиции: сегрегативный - параноидально-фашистский бред - "...да, я ваш, я принадлежу к высшему классу, высшей расе..." и номадический - шизофренически-революционный, который пропускает потоки желания через себя, следуя противоположным путем - "...я болван, я негр". Революционная шизофреническая инвестиция разрывает все сегрегации, все идентификации. "Порядочные люди говорят, что не нужно убегать, что это не хорошо, неэффективно, что нужно работать во имя реформ. Но революционер знает, что ускользание революционно..." (Делез и Гваттари). И как результат - машины войны против государственной машины, вместо компарса - диспарс, игра в го - вместо игры в шахматы, кочевник против мигранта, шизофреник против параноика, шизоанализ - вместо Х-анализа. Цель "структурального человека" - симулировать объект, цель постструктуралистского человека - "свести с ума структурализм, культуру, общество, религию, психоанализ".
В целом П. можно охарактеризовать как саморефлексивную критику современной цивилизации и как общетеоретическое и методологическое основание для возрождения, высвобождения внутренних принципов, "неразрешимых" противоречий современного мира.
Т. X. Керимов
Источник: Современный философский словарь