ПРИНЦИП ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ

Принимать предосторожность значит действовать так, чтобы избежать зла или того, что человек полагает злом. Предосторожность – прикладное благоразумие перед лицом реальной или предполагаемой опасности. Именно на это направлены, например, контрацептивы или средства безопасности в альпинизме: люди, не желающие иметь ребенка, не отказываются от половых контактов, а спортсмены, не желающие гибнуть, – от покорения горных вершин; просто первые используют эффективные медикаменты, а вторые – тренируются и запасаются подходящим снаряжением, т. е. предпринимают меры предосторожности. Примеров можно привести много, однако необходимо сделать два замечания.
Первое заключается в том, что предосторожность подразумевает какую‑то предварительную оценку, без которой не имеет смысла. Иметь ребенка – это хорошо или плохо? От того, какой ответ дает на этот вопрос конкретный человек, зависит и его поведение в области предосторожностей.
Второе замечание касается следующего. Предосторожность обычно не то же самое, что стремление избежать того или иного явления. Что бы вы подумали о человеке, который заявляет: «Я принял все меры предосторожности в половой жизни и в альпинизме: передвигаюсь только по равнине и веду целомудренный образ жизни». Это уже не предосторожность, а бегство от риска. Проявлять предосторожность значит действовать, но не для того, чтобы ликвидировать самую возможность риска, что невозможно, а для того, чтобы свести его к минимуму, причем в данной конкретной ситуации, хотя зачастую эта ситуация все равно будет оставаться чреватой опасностью, как это и происходит в альпинизме. Речь идет не о том, чтобы от чего‑то отказаться, а о том, чтобы к этому подготовиться, предвидеть развитие событий и обезопасить себя, т. е. обратить на опасность внимание. Выше я назвал предосторожность прикладным благоразумием, но на самом деле она и есть благоразумие.
Теперь поговорим о пресловутом «принципе предосторожности», о котором в последние годы нам прожужжали все уши, порой не давая себе труда определить или хотя бы внятно сформулировать, что же это такое. И чем этот принцип отличается от обычного благоразумия?
В первую очередь, на мой взгляд, тем, что касается в основном государственной власти или по меньшей мере больших коллективов. Применить принцип предосторожности может правительство или предприятие; отдельный человек в своей личной жизни будет довольствоваться просто благоразумием.
Во‑вторых, согласно этому принципу, точное измерение риска невозможно и даже невозможно с абсолютной уверенностью предсказать, есть риск или его нет. Когда в некой стране принимается решение об ограничении скорости на дорогах, речь вовсе не идет о применении принципа предосторожности: опасность превышения скорости, к сожалению, слишком хорошо известна и с помощью статистических данных легко поддается достаточно точной оценке. Поэтому подобная мера будет не предосторожностью, а предупреждением. А как обстоит дело с печально знаменитыми генетически измененными организмами? А с переливанием крови? А с ядерной энергетикой? Во всех трех случаях риск, бесспорно, присутствует, но он имеет отношение к принципу предосторожности, а не к простому благоразумию, только в той мере, в какой не может быть не только точно определен, но даже сопоставим с ожидаемой пользой от применения всего того, что этот риск и вызывает (генной инженерии, перфузии, строительства атомных электростанций). Именно это и отличает предосторожность от предупреждения. «Предупреждение, – отмечает Катрин Ларер (206), – касается тех явлений, о которых известно, что они сопряжены с риском, причем вероятность риска считается более или менее точно установленной. Предосторожность имеет дело с потенциальным риском, о котором нельзя сказать ничего определенного» («Словарь этики и нравственной философии», статья «Принцип предосторожности»). То, что на каждой атомной электростанции должна работать система предупреждения, это очевидно. Но нужно ли вообще сооружать такие станции? Решение этого вопроса лежит уже не в сфере предупреждения, а в сфере принципа предосторожности, поскольку речь идет о сопоставлении определенных выгод (стоимости электроэнергии, энергетической независимости, бесперебойности электроснабжения, уменьшения парникового эффекта и т. д.) с тем или иным риском, который в значительной степени остается неопределенным (авария, начало войны, хранение ядерных отходов на протяжении тысячелетий и т. д.). Это же отличает принцип предосторожности от обычной осмотрительности. «Принцип предосторожности, – сказал мне как‑то Жан‑Пьер Дюпюи (207), – это осмотрительность в условиях неуверенности», но не в обычном смысле слова (осторожность часто путают с неуверенностью), а в том смысле, в каком мы говорим о неопределенности в квантовой механике, когда определение степени риска натыкается на непреодолимый барьер, не позволяющий ни проверить, насколько он реален, ни количественно измерить его вероятность.
Следовательно, принцип предосторожности тесно связан с осмотрительностью, одним из частных случаев которой он является. Это осторожность в условиях неуверенности и коллективной ответственности. Закон дает следующее определение: «Отсутствие точных данных науки и техники в ее настоящем состоянии не может служить причиной задержки принятия соответствующих эффективных и экономически разумных мер, направленных на предупреждение риска причинения тяжелого и необратимого ущерба окружающей среде» (закон от 2 февраля 1995 г., т. н. закон Барбье). Для тех из читателей, кто не относит себя к юристам, я предложу более простую формулировку, которая также может быть обращена к руководителю любого большого коллектива, как государственного учреждения, так и частной компании. Итак, не жди, когда опасность станет явной и точно измеренной, чтобы принять меры по ее предупреждению или ограничению ее последствий. Если и существует более бесспорный принцип, то мне он не известен.
Вместе с тем мне представляется, что на практике этот принцип стремится, пусть и неявно, принимать другую форму, что объясняется его применением в реальной жизни. Если ориентироваться на газетные статьи и выступления политических деятелей, то он скорее примет следующий вид: «Не следует предпринимать ничего такого, что может быть чревато риском, точно оценить который мы не в состоянии и относительно которого у нас нет уверенности, что мы сумеем с ним справиться». На первый взгляд ничего разумнее и придумать нельзя. Проблема, однако, заключается в том, что, приняв эту последнюю формулировку, нам придется признать: мы не можем утром встать с постели, чтобы не нарушить принцип предосторожности. Откуда мы знаем, какой смертельный риск подстерегает нас в течение дня? Но изо дня в день валяться с утра до ночи в постели тоже небезопасно – и вот мы видим, как принцип предосторожности поймал нас в ловушку противоречия, из которой нет выхода. Я шучу, конечно, потому что этот принцип, как было сказано выше, приложим исключительно к сфере коллективной ответственности, а также потому, что в приведенном примере статистическую вероятность риска вполне можно подсчитать (и страховые компании неплохо с этим справляются). Но, даже пытаясь применить принцип предосторожности на его законном поле, совсем нетрудно подобрать сходные апории. Когда был изобретен автомобиль, разве мог кто‑нибудь оценить его будущую опасность, связанную как с авариями, так и с загрязнением окружающей среды? И разве кто‑нибудь способен оценить ее сегодня? «Наверняка погибнут тысячи людей!» – мог бы воскликнуть кто‑нибудь осторожный. На самом деле людей погибли миллионы, но разве это заставит нас отказаться от автомобиля? А ведь это вполне законный вопрос. Но я что‑то не вижу, чтобы принцип предосторожности сумел дать на него достаточно веский ответ.
Мне возразят, что изобретение автомобиля не повлекло за собой необратимых изменений, что до сих пор возможно, хотя бы теоретически, повернуть назад. Это верно. Но даже если подобная возможность остается чисто теоретической (трудно вообразить себе правительство, издавшее запрет на автомобили), она служит яркой иллюстрацией к действию принципа предосторожности, который должен применяться тем строже, чем выше опасность непоправимого риска. Возьмем, к примеру, споры вокруг генетически модифицированных организмов. Как только модифицированные гены распространятся в природе, уничтожить их, очевидно, будет невозможно. Изменения приобретут необратимый характер, и такой же характер приобретет связанный с ними риск. Казалось бы, веская причина для особой бдительности. Но достаточная ли, чтобы отказаться от генной инженерии и ее вероятных выгод (высокой урожайности, борьбы с голодом, появления новых лекарств и новых способов защиты окружающей среды)? Лично я не знаю. Я принимал участие во многих «круглых столах», посвященных этой проблеме, и могу свидетельствовать, что сами эксперты не пришли к единому мнению относительно того, какое решение должно быть принято. И очень сомневаюсь, что принцип предосторожности способен примирить их между собой.
Иногда я воображаю себе, как сотни миллионов лет назад первые человекообразные существа устроили между собой спор, надо ли укрощать огонь. Одну партию представлял молодой ученик колдуна, любивший забавляться с кремнем и деревянными щепками. Другую – мудрый эколог, пекущийся о природе и будущем. «Осторожно! – кричит он. – С этим огнем никогда не знаешь, чем кончится! Мы не в состоянии точно рассчитать вероятность риска, но наверняка будут несчастные случаи, пожары, может, погибнут тысячи людей…» Погибло намного больше. Но человек все‑таки приручил огонь.
Или вот другой спор развернулся три сотни лет тому назад вокруг паровой машины. С одной стороны, ученик колдуна смастерил котелок с поршнем. С другой стороны, мудрец, озабоченный состоянием окружающей среды и верностью традиции, кричал: «Осторожно! С этой паровой машиной мы вступаем в неведомую область, риска которой оценить не можем! Эта новая технология опрокинет всю нашу экономику, нарушит равновесие между городом и деревней, поставит под угрозу леса, истощит наши запасы угля, изменит климат! Могут погибнуть тысячи людей!» Погибло гораздо больше. Но человек совершил промышленную революцию.
Я говорю все это не потому, что выступаю против экологов, – я много раз голосовал за них и буду голосовать в будущем. Я говорю это потому, что хочу предостеречь против такого применения принципа предосторожности, точнее, его карикатуры, которая, дай ей волю, заставит нас замкнуться в бездействии и консерватизме. Всякое нововведение чревато риском, и почти никогда невозможно точно предвидеть его размеры. Правильно понятый принцип предосторожности вовсе не подразумевает отказа от прогресса, он лишь призывает в своем стремлении к прогрессу стараться предвидеть и ограничивать сопряженный с ним риск, пусть даже лишь вероятный. Тот, кто ничего не предпринял против возможной опасности, несет за это вину – вот о чем ясно говорит принцип предосторожности. Но из этого не следует, что преступно делать что‑либо, что может быть сопряжено с каким‑либо риском. Потому что в этом случае останется только одно – не делать вообще ничего, во всяком случае ничего нового. Но это будет уже не предосторожность, а косность.
Короче говоря, принцип предосторожности это позитивный, предписывающий (действие против возможной опасности: «В сомнении предпринимай что‑нибудь, чтобы снизить риск»), а не негативный, запрещающий («В сомнении воздерживайся») принцип. И, поскольку нулевого риска не существует, негативное толкование принципа предосторожности вынудило бы нас к бездействию, ведь сомнение в жизни присутствует всегда. Если б мы его придерживались, вся человеческая история утратила бы смысл, ибо она вся состоит из преодоления опасностей.
Позвольте, скажет читатель, но изложенный вами принцип предосторожности так и не дает нам ответа, как же относиться к генной инженерии, ядерной энергии и переливанию крови (сейчас, когда на дворе стоит 2000 год, идут разговоры о так называемой болезни Крейцфельдта‑Якоба, при которой вероятны осложнения при переливании крови, хотя насколько велик риск, никому не известно). Действительно, не дает, но ни принцип, ни его формулировка здесь не виноваты. Никакой принцип не способен принимать решения за нас, и это прекрасно. Так и принцип предосторожности: он может принести пользу в выборе политического решения, но самим решением не станет. Для решения нужно благоразумие – не принцип, а добродетель. И демократия – не гарантия, а необходимое условие.
Опасно все, что мы делаем, хотя и с различной степенью опасности. Ничего не делать так же неосмотрительно, как делать что взбредет в голову.